Валентина Немова - Святая святых женщины

Препоручив ее матери, я пошла на кухню готовить обед. Стала чистить картошку. В это время позвонили в дверь. Я даже внимания не обратила на этот звонок. Кто-то вошел. Я услышала слово "телеграмма". И опять никакого волнения. Так я погрязла в делах дочери. Человек вышел. Майя сказала:

— Бабушка умерла. — Я опять ничего не почувствовала.

Вышла, прочитала поданную мне дочерью телеграмму. И как будто ничего не прочитала. Вернулась на кухню и снова принялась чистить картошку. Уже не помню, через какое время осознала я, что произошло. А когда поняла это, начала кричать. Побежала в комнату, забилась в угол, за шкаф, где стояла маленькая Полинина кроватка, кое-как уместилась на ней. Долго лежала плача. Потом на полу, на паласе, затем на диване. Майя принесла от кого-то валерьянки. Накапала в чашку. Ее, наверное, смущало, что я так громко кричу (она сама не плакала), но замечание мне не делала и не утешала.

Полина спросила:

— А почему бабушка так ревет?

— У нее мама умерла, — сказала Майя.

— Какая мама? — задала Полинка еще один вопрос.

Она не знала, что и у бабушек бывают мамы.

— Помнишь старенькую бабульку в Летнем, которой ты подавала батожок. Это и была бабушкина мама.

— Помню, — сказала Полинка. Она достала из шкафчика, где лежали ее игрушки, свой платочек в красный горошек и подала мне, чтобы я вытирала слезы.

— Жалей, Полиночка, свою маму и Машеньку тоже. Она же очень маленькая. Самых маленьких и самых стареньких надо очень жалеть. Они же такие слабенькие. Ты будешь меня жалеть, когда я состарюсь? — спросила я у внучки.

— Да, — ответила она, не раздумывая. — Мы купим тебе палочку.

В тот день Полинка никому больше не дерзила, не задиралась. Спохватившись, я перестала плакать и принялась собираться в дорогу.

Для того, чтобы я смогла сделать у себя в квартире ремонт, Майя купила мне обои (в Зимнем было трудно достать стройматериалы). Так вот, свои сборы я начала с упаковки этих обоев. Вытащила рулоны в прихожую и стала заталкивать в мешок. Получился огромный, тяжелый тюк, который поднимала я с большим трудом. Зачем мне брать с собой этот неподъемный груз, если я должна ехать не домой, а в Летний? — такого вопроса я себе не задавала. Наверное, была я тогда почти в невменяемом состоянии и, занявшись делом, пускай и ненужным, старалась хоть немного успокоиться.

Дочь долго смотрела на мою возню, потом заявила:

— Мама, оставь обои. Мы тебе их вышлем по почте. Или с нарочным. И сядь. В таком состоянии никуда не поедешь. Я не отпущу.

— То есть как "не отпущу"?

— Сегодня, сейчас не отпущу. Жаль, что Пети дома нет. Он полетел бы с тобой. Но пока до него дозвонишься, он ведь в поле, бабушку уже похоронят. Переночуешь эту ночь здесь, у нас. Куда на ночь глядя ехать в аэропорт? Все равно не улетишь. Рано утром поедешь. Доберешься сперва до Москвы. Оттуда обязательно будет рейс на Летний. В крайнем случае послезавтра будешь там. Раньше не похоронят. Пошлешь телеграмму — будут ждать.

Мне телеграмму прислала старшая сестра. Текст был такой: "Мама умерла восьмого. Немедленно прилетай". За этим ее "немедленно" скрывалось что-то тревожное, внушающее подозрения.

— Боюсь, — призналась я дочери, — Родион и тут сыграл какую-то, может быть, роковую роль.

— Что ты, мама, — одернула меня Майя. — Бабушка пожила. Ей ведь без одного года 80 лет…

Утром следующего дня меня провожали до автобуса Майя и две мои внучки. Майя катила коляску, в которой безмятежным сном спала Машенька, ничего еще не понимающая в земных делах. Полину я вела за ручку. Она, видимо, уже все осмыслила: и то, что случилось горе, и то, что коснулось оно ее бабушки, и вела себя молодцом. Не капризничала, не привередничала. Более того, изо всех своих детских силенок старалась меня подбодрить. Отвлекая от грустных мыслей, всю дорогу щебетала, обращаясь ко мне:

— Бабушка! Я собачка: тяв-тяв…

Я невольно улыбнулась ее шутке. Убедившись, что мне понравился номер, она продолжила:

— Я будильник: тик-так.

— Я колокольчик: динь-динь!

— Я петушок: ку-ка-ре-ку!

— Я лягушечка: ква-ква!

— Мама, а ты кто?

— Я кошечка, — отозвалась Майя, — которая увязла в Архангельской грязи: мяу-мяу…

То, что Полина посочувствовала мне в беде, было очень хорошо. А то, что она, пытаясь меня развеселить, предложила своей матери принять участие в затеянной ею игре, — просто замечательно. Я надеялась, что жизненный опыт, обретенный в последние дни моего пребывания на севере, пойдет этой умненькой девочке на пользу. Не зря же говорят: нет худа без добра…

Как только пришел автобус, я, простившись с дочерью и внучками, села в него и совершенно отключилась от реальной жизни, точно погрузилась в спячку: ничего, кроме боли в груди, не чувствовала, ничего не видела и не слышала, ни о чем не думала. Автобус один, потом второй, в который я все же как-то умудрилась пересесть. И вот я уже в аэропорту. Подошла к кассе, подала телеграмму, поставила на пол свой тяжелый портфель, не выпуская из рук сумку с документами и деньгами. Стоящие у окошечка мужчины молча посторонились. Кассиршастала читать мою телеграмму. Я мысленно — вместе с ней. Она ждет, что я скажу. А я не могу выговорить ни слова. Слезы градом катятся у меня из глаз. Какая-то женщина, стоящая позади меня, кричит на мужчин, чтобы они никого без очереди не пропускали. Что это за безобразие?! Мужчина машет рукой в ее сторону, чтобы она замолчала. Кассирша терпеливо ждет, когда же я скажу, куда мне выписать билет. Наконец, догадавшись, что до Москвы (прямого же рейса от Архангельска до Летнего, откуда пришла телеграмма, не было), подсказывает мне:

— До Москвы? Один?

Я киваю. Из Архангельска даю телеграмму в Летний, срочную, что вылетаю и когда, ориентировочно, вылечу из Москвы.

Сажусь в самолет на переднее место, в уголок. И опять не могу ничего с собой поделать. Ужас меня охватывает при мысли, что вот прилечу я в Летний, а там мама уже не живая, а в гробу. И мне кажется, что я просто с ума сойду, когда ее мертвую увижу. И ничего-то она мне больше не скажет, и ничего не спросит, не пожалуется, не пожалеет, не утешит, не посоветует. И глазки-то ее закрыты, и ручки сложены, и ножки связаны… А вокруг-то эти Юдины, одни Юдины, доконавшие ее. И ничего-то, ничего я не узнаю о том, что там было в последние ее денечки, а хоть узнаю, догадаюсь или Галя расскажет, ничего уже не изменить, не оживить ее, хоть разбейся, и не поднимешь из гроба. Всю дорогу от Архангельска до Москвы в самолете потихоньку плакала. Сидящие рядом чужие люди не старались меня отвлечь, развеять мои грустные мысли, никто не спросил даже, что со мной.

Прилетела в Домодедово. Подошла к справочной, спросила, в какой мне надо сесть автобус, чтобы добраться до аэропорта, с которого можно улететь в Летний, и как этот аэропорт называется. Мне что-то ответили. Я услышала какое-то слово. Мне показалось: Внуково. Пошла искать свой автобус. На остановке узнала, что, чтобы попасть во Внуково, надо сперва в центр Москвы ехать. Хорошо, что туда меня направили добрые люди. Если бы я прямым ходом добралась до Внуково, а оттуда до нужного мне аэропорта доехала бы, наверное, очень поздно, и в этот день или вечер могла бы не улететь в Летний. И не успела бы на похороны.