Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны

Примерно в это же время жена моя стала заниматься моей внешностью. Я знал, что в университете меня причисляют к «прилично одетым» студентам. Я был высок, элегантен, но, правда, всегда ходил в одном и том же костюме, пока он не изнашивался, и только тогда заказывал другой ему на смену. То же было и с галстуком. Я покупал новый только после того, как прежний терял всякую форму. Само собой разумеется, что я подбивал подметки на ботинках до тех пор, пока сапожник считал починку возможной. Но поскольку у меня была стройная фигура и покупал я всегда, с моей точки зрения, хорошие вещи, то у меня не было причин тревожиться. Поначалу жена моя довольствовалась тем, что гладила мне костюм, поправляла узел галстука и каждый день клала в верхний кармашек чистый платок. Потом она купила мне три новых галстука и полдюжины платков из тонкого полотна. Казалось, мое безразличие к одежде ее беспокоит. Правда, в один прекрасный вечер я сам заметил разницу между мною и танцорами, посещавшими дом Анишоары. Во-первых, я сообразил, что нельзя носить рубашку по три дня. Кроме того, у меня были слишком широкие манжеты с вывороченными наружу краями, а у танцора, на которого я смотрел, узкие, плотно прилегающие манжеты охватывали кисть, словно шелковые наручники. Носки моих ботинок обнаруживали тенденцию задираться кверху, а его ботинки были гладкими, как новые. Он, казалось, только что подстригся, был безукоризненно причесан. Вообще он выглядел гораздо более аккуратным и ухоженным, чем я, несмотря на мою привычку ежедневно принимать ванну.

Через два-три дня моя жена с некоторым смущением дала мне совет, подтекст которого я угадал.

— Не плохо бы тебе заказать два костюма. Ведь если носить костюмы по очереди, они лучше сохраняются, право, Штефан ... — И еще: — Не клади ты в карманы книг!

— Дорогая, но ведь надо будет возиться с примерками...

— Ну что ж делать ... и к тому же лето наступает ... Не заказать ли тебе три рубашки из чесучи? Или лучше — сразу полдюжины?

Я понял, что в душе она проводила сравнения, которые были не в мою пользу, и это ей было неприятно, хоть она и не показывала вида.

Я почувствовал, что в ее глазах это был не единственный мой недостаток. По-видимому, те снобы, которыми она теперь восхищалась, обладали своим особым стилем, которого у меня не было. И я видел, как день ото дня жена моя, поглощенная своими заботами и увлечениями, все более отчуждалась от меня.

Скоро моя жизнь превратилась в непрерывную пытку. Я знал, что жить без моей жены я не могу. Как войско, которое подготовило атаку в определенном направлении, так и я уже не мог изменить исходного рубежа моей любви. Во всех моих планах, во всех будущих радостях фигурировала одна она. За столом, по ночам, в летнем саду я, не слушая того, что говорит мне сосед или соседка, нервно прислушивался к обрывкам беседы моей жены с элегантным кавалером рядом с ней. Я больше не мог читать, забросил университет. Однажды я нашел на ее столе неотправленное письмо к какому-то господину в Бырлад. Я торопливо вскрыл его, презирая самого себя.

«Господин Костикэ, Вам надо было бы приехать сюда, но это дорого стоит, и я, по совету депутата, обратилась к юристу. Тем не менее нужно подождать, и не сердитесь, что я сама посылаю вам вперед 180 лей, пенсию за первый месяц. Ну и задам я вам с госпожой Софикой, если вы не вернете мне эти деньги, когда начнете получать пенсию официально», и так далее.

В доме Анишоары мы познакомились с неким адвокатом, любителем танцев и любимцем дам; он их обучал — даже тех, которые, по общему признанию, превосходно танцевали — новому модному танцу — танго. Я диву давался, как послушно эти хорошенькие, живые и грациозные женщины повторяли в его объятиях движения, которым он их учил, как терпеливо проделывали они по десять раз подряд одно и то же па, с каким противным самомнением он делал им замечания. Его тоже принесла война из парижских кабаре, и он вместе с нами и еще с двумя-тремя молодыми парами входил в «нашу банду», как не без гордости выражались дамы.

Конечно, я иногда задаюсь вопросом: не я ли сам причиняю себе такие муки, и может ли всякий, кто повествует о любви, без колебаний говорить от имени других; мне кажется, что никогда не нужно прибегать к изложению в третьем лице: ведь чувства, которые ты испытываешь, непередаваемы, а слова, их обозначающие, не выражают одинакового смысла, и даже когда речь идет об одном и том же чувстве, напряженность и длительность его могут быть бесконечно многообразными; так, один человек жестоко страдает от того, что его жена пожимает под столом руку соседа, а для другого это сущие пустяки. Каждый любящий — одинокий путник, единственный в своем роде на белом свете, и он только гадает, испытывают ли подобные чувства другие люди, поскольку он общается с ними лишь посредством столь несовершенного способа, каким является слово.

Я говорил себе, что, быть может, вижу непомерно много дурного там, где его и нет. Например, многие люди моего круга, прибегая к одному из упрощенных и глупых определений, твердят мне, что я так страдаю лишь потому, что я «ревнивец», то есть мучаюсь без достаточных оснований, главным образом в силу своего порочного душевного склада, несообразного ни с нормой, ни с реальностью. На самом же деле это одна из формул той нелепицы, которую представляет собой метафизическая концепция любви, — формула, которая в действительности ничего не объясняет, наподобие другого метафизического определения ничего не объяснявшего в физике, но, однако, весьма ходкого несколько десятилетий назад: «Природа не терпит пустоты».

Нет, ни на мгновение не был я ревнивцем, хотя и страдал так из-за любви.

Вот каков был, например, тот первый день, когда начались мои переживания из-за Г. Анишоара, обожавшая устраивать экскурсии «всей бандой», беспорядочность которой мне была неприятна, решила, что в день святых Константина и Елены (который приходился на субботу, а в понедельник был еще какой-то праздник) мы отправимся на автомобилях в трехдневную увеселительную поездку в Одобешть к общим знакомым. Уже самое размещение по трем машинам вывело меня из себя. Два или три раза мы рассаживались и каждый раз принимались устраиваться заново, якобы потому, что кто-то из важных персон остался недоволен своим местом. На самом же деле женщины старались попасть в одну машину с мужчинами, которые им нравились, а когда это не удавалось, то под самыми пустыми предлогами начинали рассаживаться заново. Самым неприятным было то, что приходилось влезать и вылезать, не зная зачем, по краткому повелению недовольных и посвященных в дело.

— Как, снова выходить? Да помилуйте, друзья, когда же это кончится?

Те, кто удобно устроились и теперь боялись, что при пересаживании им не повезет, лишь недовольно пожимали плечами.