Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны

Слева и справа на уровне глаз — завесы туманного сумрака, которые словно разматываются с невидимого свитка. Я с радостью думаю о том, что ошибался. По-видимому, она меня любит. Почему мне должна казаться подозрительной та радость, с которой она меня встретила? Только потому, что она попросила у меня денег? Может быть, мой отказ — свидетельство эгоизма. У меня нет никаких оснований думать, что она лжет. Ведь она на самом деле не завязала здесь никаких знакомств, жила тихо, замкнуто. Год назад я никогда бы не поверил, что она может жить вот так, целиком принадлежа мне. А ведь я сейчас " был на пороге безумия. Радость этого обретенного душевного спокойствия я ощущал особенно сильно, ибо оно наступило после полного отчаяния, толкавшего меня на убийство. А та естественная и безразличная поспешность, с которой она отдала мне письмо... Зачем бы ей показывать его, если бы у нее были причины что-то скрывать? Именно этот ее поступок более всего обезоружил меня.

— Вы спите, младший лейтенант?

Я был целиком погружен в воспоминание о страдальческой улыбке и больших глазах моей жены в момент отъезда. Я с благодарностью думал о том, что эта женщина достойна любой жертвы. Чем бы была моя жизнь без нее? И какое безумие вечно жжет мне душу? Разве заслуживал сегодняшний день такой концовки, в которой я был повинен сам?

Сильные фары встречного автомобиля охватили нас длинной неосязаемой сетью света, сквозь которую мы, пленники, медленно скользили. Полковник молчал, закрыв глаза, и я удивился, чем он так озабочен. Но он заговорил, не дожидаясь вопроса:

— Знаете, это не жизнь. Уже два года я торчу на границе. У меня здесь ни кола, ни двора. Вот и осень наступает, через две недели дети пойдут в школу.

— У вас маленькие дети, господин подполковник?

— Двое их у меня. Девочка в пятом классе, она в «Мадона Дуду» в Крайове, а мальчик учится в лицее у нас дома. А что я о них знаю? Почти уж отвык от них. Сижу здесь, в богом забытой деревушке в недрах гор. Лучше уж вступили бы мы в войну, чтоб все это кончилось.

— Вы думаете, что мы вступим? Я считаю, что мы до конца будем сохранять нейтралитет. Как можно рисковать? А если нас разобьют?

Он закурил и сказал небрежно:

— Побить они нас не побьют, им самим конец приходит. В Трансильвании у них ни одного солдата нет, дошли до того, что падаль лопают. В Будапеште люди мрут с голоду, хлеб выдают только по карточкам... Но у вас нет шинели, я вижу, вам холодно, вы слишком легко одеты. Василе, вытащи-ка из-под себя попону.

Действительно, было прохладно. Над вершинами елей веяло холодом, и меня пробирала дрожь. На мне была лишь летняя блуза из зеленого шевиота и брюки из легкого, как полотно, материала. Приятно было накинуть на ноги попону.

Дома Драгославы, выстроившиеся по обеим сторонам шоссе, кажутся одинаковыми в темноте. Мы останавливаемся у придорожной корчмы.

— Давайте выйдем... Выпьем по стакану вина, пока передохнут кони. Василе, присмотри за ними. Может, и перекусим, я ведь выехал наспех.

Под навесом в белесом свете фонаря вокруг нескольких столиков сидят, тихо беседуя, горцы-крестьяне. Рядом со скрипачом, в одиночестве — здоровый усатый малый с мутным взглядом. Он пьян. Он знает, что все на него смотрят, но он погружен в свой особый мир. На столе стоят четыре стакана для музыкантов. Он снова заказывает выпивку. Из-за соседнего стола (доски на тоненьких столбиках) кто-то кричит ему:

— Эй, Нистор, за тобой уж ребята по деревне гоняются, дразнятся...

Он улыбается; из-за усов улыбка кажется еще шире.

— Пусть гоняются, жулики... чертенята...

— Эй, Нистор, послушай, хватит с тебя... Сегодня-то суббота, да ведь потом — два праздника подряд, и в понедельник святая Мария... Не работают... Прибереги денежки, чтобы выпить завтра вечером.

— Ладно, ладно... У меня есть на что выпить и послезавтра... А тебе-то какое дело?

Музыканты здесь — не цыгане, а крестьяне с гор. Тут кобзарь, скрипач, третий играет на нае [19], четвертый бьет в барабан. Их печальное и протяжное пение не имеет ничего общего с цыганской надрывной сентиментальностью. Правда, почти в каждой песне строка сопровождается двумя-тремя «ох» или «эх», но эта припевка — не вопли, исторгаемые из груди (когда у поющего глаза вылезают на лоб), а внутренний отклик. Голос певца при этом звучит без нажима словно под сурдинку, он проникнут человеческим чувством, ибо песни эти грустные. Они так же далеки от пошлых «гармонизаций», что фабрикуют учителя музыки, как пастухи на глянцевых настенных календарях — от настоящих чабанов. В то время как городские дамочки, кокетничая «национальным», распевают «Красотку с гор», которая набила оскомину на всех «художественных фестивалях», здешние песни имеют горький привкус подлинности — камней, дубовой коры, в них веет дыхание печали, сожалений, жаркой любви. Любовь эта не «идиллична», она замешена на грусти. В них чаще всего говорится о мужчинах, которые сгибли от любви, о женщинах, которые любили многих. В этих песнях гор есть хмель греха, ибо почти в каждой из них женщина любима, хоть она и неверна (странное совпадение с самыми утонченными стихотворениями Бодлера и Верлена с их древним греховным сладострастием). Тело любимой вероломной женщины становится еще ценнее, болезненно дороже, ибо многие терзали его в своих объятиях, и сами они побеждены и впали в отчаяние, как и тот, кто поет. Это и святыня, и вожделение в греховности. Любовь в большинстве случаев — это горькое братство.

Но такого певца, как в этот вечер, я еще никогда не встречал.

Он спел и много раз слышанную песню:

Слова связуются и печалью и внутренней улыбкой, и вся песня словно нашептывается тому, кто сидит перед недопитым стаканом. Затаенная грусть звучит и в олтенской песне:

И моя любовь тоже является сюда, как грешное видение.

Полковник заказал закуску к вину и замешкался; его тоже захватила красота пения. Во мне словно трепещет легкими крыльями какая-то ненужная нежность. Здесь, на перепутье дорог, я чувствую, что вся душа моя раскрывается, как рана. Эта встреча с песнью земли так странно сочетает муки моей городской любви со страданиями, накопившимися, словно гуща, на дне этой общей народной души на перекрестке. Парень, который пьет, теребит усы и слушает в одиночестве, опершись на руку щекой, поворачивается к певцу: