Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны

Он произнес внятно и спокойно, словно говорил по телефону из пункта, где хорошая слышимость, а я терзаюсь здесь, где связь то и дело прерывается:

— Уезжайте отсюда... Едемте со мной... Пошлите к чертям этих дамочек. Василе, поднимись наверх и принеси вещи господина младшего лейтенанта. — И, встав на ступеньки пролетки, отчего она накренилась набок, он повторил: — Ну, идите же!

— Я сам схожу за вещами в комнату.

Я был. ни жив, ни мертв. Ведь если меня арестуют или я допущу хоть малейшее нарушение субординации, я все осложню и никогда не смогу доискаться до истины. Я был беспомощен, как человек, попавший в болото: чем больше он будет метаться, тем глубже увязнет.

Мне пришел на ум последний выход. Я сказал подполковнику, что мой багаж лежит у приятеля, и попросил заехать туда, домой... Не исключено, что любовник уже явился, думая, что я уехал. Тогда все разом разрешится. Если же его там нет, то, по крайней мере, я крикну ей, что знаю все, что она заблуждается, воображая, что можно насмехаться надо мной, что она может убираться отсюда и что я отказываю ей в дарственной, ибо мне все известно. Я схвачу ее за горло и прорычу злобно и отчаянно: «Я знаю все... абсолютно все».

Ибо больше всего меня мучила мысль о том, что она уверена в моем полном неведении.

Как сжатой до отказа пружине необходимо распрямиться, так я рвался излить все, что подавлял в себе, — унижения, терзания и бешенство.

Подполковник согласился заехать ко мне, и я судорожно стиснул револьвер в кармане.

Мы ехали медленно, так как рестораторы выставили столики не только на тротуары, но и на середину узких улочек. Вот двое мужчин играют в шашки, и с ними, как и со всей этой публикой на ярмарке житейской суеты, ничего не происходит в эти страшные мгновения. От примэрии мы поехали вверх, миновали аптеку, завернули за угол, где на пороге лавки, торгующей опинками [18], шляпами и нитками, поджидает покупателей торговец в домотканных штанах и рубахе. Ни с кем ничего не происходит.

На наших окнах задернуты желтые занавески. Из своей комнаты госпожа Атена, облокотившись на подоконник, разглядывает публику на улице. «Ах, вы не уехали, господин Георгидиу? Здравствуйте, господин подполковник, и вы к нам заехали?» Она знает всех и каждого.

Я весь дрожу. Эти задернутые занавески словно влили мне яду в кровь. Я стучу в дверь; она заперта, и слышится усталый голос, спрашивающий: «Кто там?» Затем дверь открывается: она — в рубашке, простыня на софе скомкана, все — как было, когда я уходил.

Она была несколько удивлена, но не поражена моим возвращением. Я объяснил, что потерял полковой приказ и надеюсь, что забыл его дома. Она начинает искать и вместо приказа протягивает мне письмо, написанное крупным почерком с наклоном вправо:

«Мадам, я сегодня с полудня — в Кымпулунге: приехал повидаться с тетушкой и кузинами. Если вам будет угодно, ответьте мне, когда я могу навестить вас, чтобы выразить вам свое почтение».

И подпись Г.

Я недоверчиво смотрю на записку. Но все же чувствую, что дело вошло в обычную колею. Момент кризиса прошел. Я довольно ловко подсовываю приказ под подушку софы, затем вытаскиваю его оттуда и, пояснив подробности, о которых она спросила вяло и нехотя, машинально обнимаю ее и выхожу из комнаты. Она снова появляется в окне, накинув на плечи голубой пуховый халатик, и посылает мне улыбку, словно поцелуй оскорбленной мадонны. Это — страдающая, верная и утратившая надежду красота. Золотые волосы и бледная голубизна глаз. Сейчас больше, чем когда-либо, она кажется картиной, писанной эмалевыми красками.

Подполковник больше ничего не понимает. На него произвела впечатление красота женщины, и он не знает, как себя держать. По-солдатски ли — как с кокоткой, ибо в ее красоте есть что-то от кокотки, или «по-благородному», как с женщиной из хорошего общества, словно бы присутствуя при умилительной любовной сцене.

Как только мы выехали на шоссе, которое, словно балюстрада, опоясывает Матейаш на высоте половины горы, он с некоторой робостью обратился ко мне:

— Так вы из-за нее не хотели уезжать, да?

Я пояснил, что это моя жена; он удивился и, словно выигрывая время на размышление, крикнул кучеру:

— Подхлестни коней, Василе, а то как бы нас ночь не застигла. — И немного спустя снова решился на вопрос:

— Ну хорошо, дорогой, что же вы тогда делали в отеле? Выходит, вы не хотели ехать из-за этой бабенки из «Сплендида»?

Что я мог объяснить ему? Я ответил невпопад, забыв о своей просьбе заехать к приятелю, что хотел остаться дома, а в отеле искал своих знакомых.

— Красивая женщина, ничего не скажешь... Комплименты по адресу моей жены всегда выводят меня из себя. В любом из них содержатся сожаление, смутное вожделение. Каждому слову сопутствует, как тень, некий скрытый смысл, который, однако, всем понятен, и любая оговорка лишь подчеркивает его, любое объяснение — усугубляет. Но сейчас мы были далеко, и — быть может, тут сыграла роль ничтожная доза служебного подобострастия — мне на какой-то момент польстило, что жена моя понравилась моему начальнику.

Покачиваясь в полковой пролетке, мы проезжали мимо последних домов Кымпулунга, спускавшихся к берегу реки. Некоторые из них казались двухэтажными, так как стояли на высоких погребах вроде полуподвального этажа. Странно было видеть кое-где на их стенах рекламы западных фирм: «Шины Мишлен» или «Вермут Чинзано». Солнце заходило за вершины Иезера и Пэпушэ, видимые теперь с другой стороны, а поближе, у их подножия высилась башня скита Нэмаешть. Начало смеркаться, и на оголенных склонах Матейаша загорелись огни печей для обжига извести. Издали они казались извергающимися вулканами, но по мере приближения размеры их уменьшались, и они превращались просто в большие кучи камней с белыми кратерами пылающих углей, которые, словно прожектора, озаряли вечернее небо. Телеги с холщовым верхом медленно двигались впереди нас; возницы, уступая нам дорогу, осторожно понукали быков, ибо им предстоял дальний путь. Ясные сумерки, предшествующие наступлению полной тьмы, словно углубили пространство вокруг нас. По ту сторону хребта, тянувшегося от вершины Матейаша, казалось, запылали леса, которых нам не было видно, но которыми, как известно, густо поросли горные склоны. Однако когда мощенная известняком дорога, вьющаяся по горе, сделала очередной изгиб, то оказалось, что это опять обжигательные печи, но уже на противоположном склоне — все те же груды камня с белым жаром кратеров в пятидесяти-ста шагах от шоссе. Езда в экипаже куда приятнее, чем поездка в автомобиле, она была и остается для меня одним из самых больших удовольствий. Покачивание рессор — прекрасный побудительный аккомпанемент к раздумьям. Телу покойно и удобно на мягком сиденье, словно в глубоком кресле. А самое главное — правит другой, так что не нужно присматриваться к препятствиям на дороге. Полное отдохновение охватывает всю душу.