Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны

Если бы ты, моя любимая, была бы здесь и, раскинувшись рядом со мной на охапке сена, глядела бы в высокое ясное небо, вдалеке от «банды» и салонной чепухи, мы дышали бы глубоко и свободно, и солнце ласкало бы твое тело, воспламеняя его, как каждое лето от сотворения мира оно воспламеняет своим светом все вокруг. И я не остаюсь здесь лишь потому, что хочу как можно скорее добраться до тебя и сжать в своих объятиях.

Я, конечно, с самого начала шел быстрым шагом: настрадавшись до получения увольнительной, я теперь летел, словно пущенный из пращи камень, и безумная жажда свидания нарастала во мне, как спазм, непреодолимый вплоть до свершения ожидания.

Крестьянин-горец в домотканых штанах и рубахе, в «трансильванской» шляпе на голове, оставил косу, чтобы показать нам дорогу покороче. Рядом с ним рослая молодая женщина в такой же мужской шляпе из черного войлока и с голыми по колено ногами с удивлением смотрела на нас. У нее были мускулистые бедра и крепкие груди, прятавшиеся под рубахой с черной вышивкой. На дикой яблоне, усыпанной мелкими, словно абрикосы, сморщенными плодами, висела сумка с провизией.

Марьоара среди гор — эй! Всем дарила нежный взор — эй! Моей любушкой была — эй! До святой Марии дня — эй!

Именно так и нужно было петь для этой статной женщины, словно созданной для борьбы, — и для нее и для ее матери и бабушки... До дня святой Марии... до послезавтра...

Солнце начало припекать, и мы еще ускорили шаг. До села Рукэр было уже близко, и по обеим сторонам дороги тянулись теперь сливовые сады, огороженные одинаковыми дощатыми заборами. Красношейки и шустрые трясогузки то и дело перелетали с камешков на плодовые деревья.

Еще до полудня я добрался до базарной площади Рукэра, где подыскал пролетку, чтобы ехать в Кымпулунг. У меня немного отлегло от сердца. Женщины с плетеными корзинами в форме ведерок, наполненными малиной из горных ущелий, где она поспевает позднее, разумеется, не подозревали, отчего так сверкают у меня глаза. Красивые крестьяне и крестьянки с гор сновали по базару, торговались, суетились, такие опрятные и нарядные в своих черно-белых одеждах, что казались бы театральными статистами, если бы вкруг этой деревни не расстилались зеленеющие или скалистые склоны холмов, сверкающих в золотистом утреннем свете на фоне голубого зеркала неба. Я ощущал в себе какую-то смутную значительность — похожую на ту, что чувствует безразличный ко всем прочим ощущениям больной, которого в ясный светлый день готовят к операции. Облокотившись на железные перила маленькой набережной, я смотрел на прозрачную воду, казалось, созданную специально для того, чтобы здесь меж камней весело резвились форели, слушал визг пилы, распиливающей бревна, и улыбался, мечтая об обнаженном теле моей жены на белоснежной простыне в Кымпулунге. Зачем эта жизнь, это бессмысленное общественное устройство препятствует такому естественному счастью? Счастью, которое мне так желанно...

Мы с грохотом переезжаем деревянный мост со множеством опор, длинный и черный, словно огромный таракан поперек Дымбовицы, которая разбилась здесь на несколько протоков, несущих ободранные бревна, ворочающих каменные глыбы и щебенку. После Драгославы, рядом с подводами, волокущими по три ствола горных елей длиною восемь-десять метров, мы то и дело встречаем женщин верхом на маленьких лошадках; женщины сидят в больших деревянных седлах, покрытых сверху овечьей шкурой; на них все те же черные войлочные шляпы, иной раз поверх головного платка, блузки с вышитыми вставками и жесткие спинки .

Вблизи Матейаша дорога, мощенная известняком, начинает петлять, и порой кажется, будто она упирается в пустоту, в сияющее небо, потому что на поворотах долина словно проваливается вниз, куда-то на самое дно вместе с деревнями и тропинками.

Я приехал в Кымпулунг еще до полудня. Нам накрыли стол в садовой беседке, но до обеда мы решили пройтись по городу. Я растрогался от радости, видя, что с моей женой никто не здоровается. Меня охватила тайная гордость обладателя единственного, исключительного существа, об избранности которого прохожие могут лишь смутно догадываться, видя красоту моей жены, но не ведая горькой сладости нашей душевной жизни. В этой прогулке любовников в толпе было что-то похожее на инкогнито переодетого в штатское офицера, которому солдаты отдавали бы честь, вытянувшись в струнку, если бы знали, кто он.

Перед входом в городской парк теснилось много публики из отдыхающих в летних костюмах и открытых платьях. Жена моя, восхищенная, словно девочка, остановилась у фонтана, на водяном веере которого какой-то местный умелец уместил цветной жестяной шарик, неустанно подпрыгивающий среди брызг. Мы прошлись по базарной площади среди наваленных грудами яблок, груш и слив, корзин малины и ежевики, которыми были уставлены прилавки, выстроенные в ряды, словно солдаты. Масло привезли прямо в кадках, в которых его сбивали. Оттуда мы пошли к парку через весь городок с чистыми и светлыми домиками, которые, казалось, каждую ночь омываются дождем или росою, что, однако, не уменьшало жара неугомонного полуденного солнца. По еловым и пихтовым аллеям бегали дети; старики играли в шашки, ожидая своей очереди на ванны; погуляли здесь и мы, дойдя до поймы сильно разлившейся реки Тырг с наносами песка и переплетением протоков. Я не хотел ни с кем знакомиться, для меня существовала лишь одна эта женщина в платье абрикосового цвета, с полными обнаженными руками, к которым мне каждую минуту хотелось прижать ладони. На дощатом мостике, перекинутом через овражек у входа в парк, она остановилась, с восторгом рассматривая маленькую мельницу и поросший зеленым мохом деревянный желоб. Я смотрел на нее, любовались ею и другие; она стояла к нам спиной, и ее изящный силуэт словно придавал законченность сельскому пейзажу. Когда она перевела на меня взгляд своих голубых глаз, они были прозрачны, как вода, струившаяся на замшелый лоток.

В беседке в глубине сада нас ждал только что приготовленный вкусный обед: бульон из дичи, жареный цыпленок, сыр и малина. Нас навестила, с любопытством сунувшись на порог, госпожа Атена, желавшая узнать, что мы там делаем. А потом мы остались одни.

Я испытывал прилив умиленной признательности к этой женщине, которая, по-видимому, не интересовалась другими мужчинами. Ее поведение казалось убедительным, и я, упрекнув себя в давешней недоверчивости и тревоге, отдался наслаждению, безраздельно завладев ее телом и душой.

Послеполуденная сиеста в городке, так разомлевшем от знойного утра, что окна повсюду задернулись шторами, подарила нам часы блаженной истомы и долгожданных радостей, тем более для меня драгоценных. Разумеется, золотисто-белое тело моей жены не было безупречным. Избавляясь от рождения ребенка, дабы не испортить фигуру, она подвергалась весьма жестокой процедуре, давшей противоположный результат. В тот период, когда я злился и страдал из-за нее, я испытывал некоторое удовлетворение оттого, что груди ее потеряли упругость и твердость плодов, изгиб бедер утратил линию лиры, а мускулы ног от коленей до бедер, ранее крепких и соблазнительных, теперь опали, и ноги с внутренней стороны стали чуть дряблыми. Но прихоти любви настолько необъяснимы, что именно эти недостатки стали теперь для меня предметом вожделения. Мне доставляло огромное, небывалое наслаждение держать в ладонях эти податливые тяжелые груди, прижиматься лицом к этим нежным и мягким бедрам, которые раньше были упругими, эластичными.