Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны

— А я и не знал, — вздыхаю я облегченно: выиграли еще несколько часов по сравнению с остальными.

Это все равно что отложить операцию на несколько минут.

Вечером мы выступаем в поход и к полночи, пройдя в мертвой тишине километра два между молчаливых, затемненных, словно населенных призраками, домов, останавливаемся возле высокой железнодорожной насыпи. Там мы и располагаемся. Мы знаем, что у противника есть сторожевые посты по эту, нашу сторону Олта в степи. Нужно, чтобы, пока им ничего не известно, наши люди по одному проскользнули к ним в тыл, построились поротно и затем начали атаку... Если возможно, перейти реку следует, соблюдая абсолютную тишину, и лишь потом открыть огонь.

План кажется мне невыполнимым. Впрочем, Олт перейдет ночью вся дивизия. Полк, попытавшийся сделать это два дня тому назад, был, однако, отброшен, это мы тоже знаем, причем отброшен с потерями.

Люди, ушедшие вперед, кажется, исчезли в ночи, в потустороннем мире. Что ощущают, что видят, что чувствуют они теперь, в эти минуты? Примерно через час до нас наконец доносится, словно бы признак какой-то жизни, торопливая пулеметная очередь, которая разрывает ночь и устремляется ввысь, к звездам. Начинается металлический, оглушительный лай пулеметов, они стремительно тарахтят, выбрасывая ленту за лентой, лают громко, пугающе, как мотор мотоцикла.

Мы не знаем, что там, впереди, хотя светит луна, и я все время пытаюсь представить себе, что видят глаза находящихся там людей. Я чувствую, что одет слишком легко, но перчатки, которые я надел с самого начала, кажется, меня согревают. Саблю я сдал в обоз вместе с багажом, а винтовку не ношу, чтобы было легче двигаться и потому что чувствую, что никогда не смогу выстрелить в упор.

Мы стоим, сгрудившись за железнодорожной насыпью, и все еще ждем. Всю ночь кипит и бурлит невидимый для нас котел. Это тот свет, и мы стоим у его врат.

Потом к генералу со всех сторон начинают поступать вести — словно приговоры. Батальон 1-го полка отброшен, батальон 3-го отброшен. Связные приносят донесения, и на всем протяжении берега разверзаются могилы. Батальона 10-М отброшен... Полк 10-А отброшен...

И только о том, что происходит впереди, в четырехстах метрах от нас, никаких известий. Время от времени кажется, что ожесточение боя выдыхается, падает, но потом взрывы раздаются с новой силой, еще более злобные. Человеческих воплей не слышно, но и они, конечно, есть.

Ночь сереет, над поляной поднимается белесый туман. Мы различаем впереди вздымающуюся амфитеатром вершину — с деревьями, пастбищами, домами. Это высота, стерегущая брод, она как бы вновь возникает сейчас из бездны тьмы и неизвестности. Когда небо становится еще бледнее, на вершине вырисовываются силуэты вражеских солдат, а справа — гнездо пулемета. Две маленькие пяти-десятитрехкалибровые пушчонки, которыми мы располагаем, пытаются стрелять в ответ. Вмешиваются Корабу и Оришан, они же потом и наводят их. Один снаряд разбивает гнездо пулемета, и он замолкает, в то время как другие продолжают вести огонь. Я просто поражен такой точностью [24].

Цепи венгерских стрелков начинают спускаться, готовясь к атаке, и мы, замирая от удивления, понимаем, что наши переправились (и теперь им угрожает опасность быть отброшенными назад).

«Третий батальон, вперед!» — из уст в уста передается команда, и в первых лучах утреннего солнца мы бросаемся вперед по пересеченной местности. Я прыгаю через лужи, канавы, падаю, поскользнувшись на скошенном лугу, поднимаюсь и бегу дальше. Вид, открывшийся после того, как ночная тьма рассеялась, — как при сотворении мира. Мельница... возле нее несколько стожков сена и потом мутные, бурно текущие воды проклятого Олта. Шинели, ранцы, там и тут убитые и раненые. Привалившись к одному из стожков, какой-то офицер в закопченной островерхой шапке скалит нам зубы и приветствует, подняв руку. На бегу мы замечаем, что у него внутренности вывалились наружу.

И не задерживаясь, все так же бегом, входим в воду. Волны с силой выталкивают нас, но вода нигде не поднимается выше шеи. На той стороне, в прибрежных зарослях, та же картина. Солдатские шинели... ранцы... несколько раненых... трупы... Немного левее, возле двух ив, растянулся на спине, выпрямив ноги и вытянув руки вдоль тела, в черной шинели с красными галуном, с поднятым воротником и красной фуражкой на голове, мертвец. Лежит на земле, как на катафалке.

Наш полковник...

Все так же, на бегу, я делаю три шага в сторону, держа в руках винтовку с примкнутым штыком, и безнадежно спрашиваю солдата, стоящего возле него на одном колене:

— Господин полковник?..

Грудь у меня вздымается от волнения, но я бегу дальше вместе со своими людьми. Враг раздумал и отходит.

Итоги ночи... Наши войска взяли восемьсот пленных и захватили весь берег. Полковник перешел реку ночью, с первой ротой, так что их даже и не услышали. Вторая рота была застигнута в воде сосредоточенным пулеметным огнем, после того как их дозорные наконец поняли, что происходит, и подняли тревогу. Невообразимый ужас, вопли отчаяния. Рота потеряла больше половины своего состава. Полковника убили на заре, за несколько минут до того, как мы, стоя в резерве, увидели, что в молочной утренней дымке враг пошел в контратаку.

Когда под вечер в селе по ту сторону Олта я сушу одежду, набрякшую олтской водой, денщик, удивленный сам, приносит мне неожиданное известие:

— Господин младший лейтенант...

— В чем дело?

— ... знаете, Мария Мэнчуля... наша вчерашняя шпионка?

— Ну, что там?

— Она здесь... Я ее встретил... Господин дивизионный генерал дал ей тысячу лей и пару ботинок... Она перешла Олт впереди целого полка... показывала им путь.

Недели через две я тоже встретил ее; она радостно подбежала ко мне и дружески пожурила:

— Видите, господин младший лейтенант, вы хотели меня расстрелять... а я перешла Олт с нашими солдатами!

А когда, раненный, я попал в Бухарест, то увидел ее фотографию в витрине у «Жульетты», рядом с королевой и фрейлинами двора, узнал, что ей дали золотой орден «Военная доблесть», и прочел в газетах ее историю, правда, не осложненную арестом и подозрениями в шпионаже. В Яссах я встретился с ней снова, она весело затащила меня в сад Копоу и рассказала, что ей выдали обмундирование и взяли в госпиталь, опекаемый королевой. А теперь, как я слышал, она фигурирует и в книгах для чтения.

Вечером, за ужином, мы собираемся в помещичьем доме, счастливые, что можем есть за накрытым столом и спать в постелях — впервые с начала войны. Обмениваемся впечатлениями.

— Ну как, Оришан, войны все еще не было... как ты считаешь?

— Нет... по-моему, еще не было... Но будет... По всему видно.

И все же смерть полковника придает тягостный и горький привкус нашей радости от того, что мы выжили, целы и невредимы.