Отто Вальтер - Немой. Фотограф Турель

«Она расправила запыленные крылья, и бьет ими, и мы слышим шум, она летит все быстрее, все выше, к мосту, все выше, делает петлю, и кричит, пролетает над ольшаником, солнце, и дым из труб, и она летит… „Цапля, — говорит господин Турель, он смотрит на меня, смотрит на жердь, которую держит в руке, бросает жердь и говорит: — Цапля… А в чем было дело?“, и мы идем обратно, и я ему все рассказал… На улице ни души, наверное, все спят после обеда, и все мерцает от жары, и только грохот с завода…» А Принцесса тяжело дышит в темноте и иногда тихонько так стонет. «Ты смотри у меня не заболей», — говорю, а она: «Нет, я здорова, только опять эти боли вот здесь, они теперь все чаще и чаще, и жарко, и в горле пересохло». Тогда я выхожу и иду к дому, но внутрь не вхожу, в прачечной разбито стекло, в дырку можно просунуть руку, и я открываю шпингалет, влезаю и зажигаю свет, там нет даже кружки, только маленькая лейка, я взял ее и принес ей, и мы оба засмеялись. «Леечка, Мак», — говорит она, приободрилась, стала пить, а я держал лейку за носик, она пила, а я снова стал рассказывать, а потом поставил лейку у стены, а она говорит: — Ведь он и есть мой жених, а ты, Мак, ну ты прямо совсем как дитя малое, — и смеется, и говорит: — Мы уже все приготовили, и приглашения разослали всем нашим друзьям, мы решили, что свидетелями будут Кати и дядя Юли, и когда мы прибыли, все уже были в сборе, мы вылезаем, и тут подходят девушки с цветами, становятся в ряд и поют, и все в ярких нарядах, и хлопают в ладоши, а перед церковью играет оркестр, мой жених в черном костюме, с гвоздикой в петлице, он взял меня за руку, и мы направились в церковь, я в длинном белом-белом платье с атласной оборкой, спереди глухо, в волосах белые розы, а у нас над головами цапли, и летучие мыши… И вдруг нет моего жениха, а передо мной в два ряда эти люди, будто длинный коридор, и я остановилась, а коридор все шире, и вдруг не стало музыки, а девушки с цветами шепчутся, а коридор все шире, а вокруг меня пустое пространство, и кругом все незнакомые лица, я смотрю на них. «Где же Каспар?» — кричу, а они смотрят на меня, девушки с цветами хихикают, и вокруг — глаза, глаза, они подмигивают, со всех сторон глаза вокруг меня, стена из глаз, глядящих на меня, и кто-то говорит: «Вот так невеста», они смеются, и кто-то говорит: «На пятом месяце», и еще кто-то: «Птичья невеста», и тишина, и вдруг этот надтреснутый женский голос: «Птичья невеста», а я, правда, стою, а вокруг меня птицы, птицы, будто я их притягиваю, я закрыла глаза — сейчас он придет, сейчас он вернется, — я притягивала к себе жару, и пустое пространство поехало в сторону, закружилось, еще сильней закружилось, а глаза, все смотрят на мой живот, только бы не заплакать… Я повернулась. «Нечего сказать, хороша невеста», — и я медленно пошла навстречу этой стене из глаз, и девушки с цветами хихикают, а я иду все дальше, и прошла сквозь них к самой Ааре, и снова села в лодку, и поехала обратно. «Откуда ты взялась?» — спросил мой жених, он, оказывается, все это время сидел в лодочном сарае и ждал. «Пусть себе говорят, это мы уладим», — и мы оба засмеялись, а наверху под крышей опять летучая мышь в своих черных покрывалах, а глаза у нее — как бусинки, но она не кричала, — это все она рассказывает. — «И мой жених снова понес меня на руках мимо сгоревшего склада и принес домой, и даже Ара не проснулась, она только тявкнула во сне, а сейчас он, может, уже стоит за дверью, вот только эта жара…» И я не понял ее, когда она про жару сказала, ведь было холодно, и даже луна не светила, нет, никто не стоял за дверью, там был только шорох и шелест, только цапли…

Под тарахтенье трактора я заснул. Проснулся — я лежу, укрытый мешковиной, над головой у меня электрическая лампочка. Она подвешена где-то очень высоко, по-видимому, к опорной балке остроконечной крыши сарая, и рядом со мной мужской голос все повторяет: «Leve — toi, шоп vieux, alors, leve toi» [6] «Вставай, приятель, давай вставай!» (франц.). .

Кто-то потряс меня за плечо. Я сел. Человек, который вел трактор, крепкий мужчина лет сорока, в кожаной куртке на меху, стоял надо мной и с немецким акцентом твердил по-французски, чтобы я слезал. Я так и сделал, но я с трудом держался на ногах, они у меня затекли и закоченели, мне пришлось ухватиться за железную стенку прицепа. Из широкой щели в воротах гумна тявкала собака. Я никак не мог унять озноб. Лишь позднее, в кухне, когда мне после нескольких тщетных попыток удалось-таки донести до рта горячую кофейную чашку, дрожь отпустила, а под действием вишневой наливки, на которую здесь не скупились, оттаял и мой дух. И тут я услышал, как за стеной разговаривают хозяин и его жена. «Еще чего не хватало», — негромко произнес взволнованный женский голос, и скоро они оба вернулись в кухню. Он молча подвинул мне кусок пирога с корицей, но сам за стол не сел, и я услышал, как он за моей спиной медленно стаскивает сапоги.

— Qui etes vous? [7] Кто вы такой? (франц.). — спросила вдруг женщина.

Она стояла рядом со мной, за спиной у нее — лохань для мытья посуды, она опиралась о ее край и смотрела на меня сверху вниз, — еще не старая женщина с широким лицом, отсюда казалось, что глаза у нее полузакрыты.

— Давайте лучше говорить по-немецки, — сказал я. — Моя фамилия Турель, Каспар Турель.

Мы все трое засмеялись.

— Но, — сказал он, — вы же говорили по-французски?

Я напомнил ему, что ведь это он первый заговорил со мной по-французски где-то на дороге из Лиса, тут мы все вместе посмеялись, и я продолжал:

— По профессии я…

Но тут я, наверное, должен сначала объяснить: у меня сильно развито чувство юмора. Не то чтобы я был остряк, но все же Альберт, например, частенько говаривал: «И откуда только берется у тебя этот юмор!» Речь идет о типично мизерской разновидности природного остроумия, о способности в серьезных вещах видеть их забавные стороны, и этот-то юмор и взыграл во мне в ту минуту в кухне уединенного крестьянского дома где-то к югу от Ле-Ландерона. Я вдруг словно бы увидел себя со стороны — себя, столь мало подходящего ко всей этой обстановке, не имеющего ничего общего с этими славными людьми, наверняка здешними старожилами. Итак, я сказал:

— По профессии я геолог.

— Землемер, — сказал хозяин и кивнул, а его жена поправила:

— Геолог.

Я продолжал:

— Я здесь с особым заданием.

На их лицах было написано недоверие, удивление, любопытство. Мой мозг лихорадочно работал, я чувствовал, что здесь можно устроить великолепный розыгрыш, и я скромно сказал:

— Для меня очень важно, чтобы вы пока об этом никому не рассказывали, — и, разобрав фамилию, оттиснутую штемпелем на лежащем на столе номере газеты «Курье Юрасьен», добавил: — господин Марти.

— Конечно, — пробормотал он.