Аугуст Гайлит - Тоомас Нипернаади

- А твои басни о корабле и капитане чем лучше? - мрачно возразила Марет.

- О корабле и капитане? - удивился Нипернаади. - Это же не пустые разговоры, это правда. Так и будет, когда я однажды вернусь с моря. Почему бы матросу не стать капитаном, если он будет стремится к этому изо всех сил? Для этого есть даже всевозможные школы и другие средства. А дорос он до капитана — там и до своего судна уже недалеко. Зарабатывают капитаны прилично, и через годик-другой усердной работы, глядишь, уже можно вести в порт свое судно. Почему же так не может случиться и со мной?

- Выходит, тогда ты вернешься лет через десять-двадцать, не раньше.

- Кто же это знает, - задумчиво отозвался Нипернаади. - Если я захочу стать капитаном, это займет немало времени.

Марет запустила пальцы в его волосы и сердито взъерошила их.

- Так вот ты какой! - воскликнула она, сверкая глазами. - Являешься через двадцать лет и спрашиваешь про крепкие груди и гибкий стан?! Приходишь насмехаться надо мной, измываться над моей старостью? Да знаешь ли ты, что тогда я буду старухой, а моим сыновьям уже впору будет ставить сети в море... Зачем тебе являться тогда и хвастать, кому будет интересен твой корабль и капитанские регалии? Ах какой ты нехороший, какой скверный, хочешь уйти сейчас, а вернуться только через двадцать лет. Тогда уж лучше не приходи совсем, а то велю своим сыновьям отловить тебя как бродячую собаку и своими руками расправлюсь с тобой!

Снова сердито взъерошила его голову, а потом презрительно оттолкнула.

- Да нет, о чем это мы, - сказала она, словно вдруг утратила всякую надежу, - ты словно ветер, попробуй удержи тебя!

И вновь глаза ее наполнились слезами, она уткнула голову в подушку и захлюпала.

Нипернаади встал, походил по комнате, посмотрел на вздрагивающие плечи девушки и снова подошел к ней.

- Марет, - с нежностью произнес он, - ведь я еще никуда не ушел и я, конечно же, тебя не оставлю. Но пойми же ты наконец, что каждый мужчина должен кем-нибудь стать: кто капитаном, кто хуторянином, кто судовладельцем. В этом же нет ничего дурного? Или тебе самой так уж хочется провести всю жизнь в этой убогой лачуге? Ты только подумай — из года в год все тот же низкий закоптелый потолок, крохотный глазок вместо окна и завывание зимних ветров вокруг...

Здесь ты быстро состаришься, не заметишь, как поседеешь, и твои вольные глаза поблекнут, как занесенный снегом источник. Сейчас ты еще молода и жизнь твоя проходит больше в лесу да на берегу, а когда будешь вынашивать сыновей, замкнешься в этой раковине и тебе будет недоставать света и воздуха.

Вот поэтому, Марет, я и говорил, что надо скорее уезжать отсюда, конечно не на десять, не на двадцать лет, но уж на год непременно. Дано где-то раздобыть побольше денег, поймать удачу, настоящую, а не какую-нибудь, вроде руки леса у Юстуса. Может, я и не пойду матросом на судно; нет, правда, когда я смотрю на тебя, такую несчастную, печальную, у меня пропадает всякое желание и настроение заводиться с морем.

Раньше-то я походил по морям вволю, повидал чужие земли и людей, сколько мне, в самом деле, бродить по свету. Оно и к лучшему, что друзья не позвали меня на судно; если теперь и прибудет письмо, я его даже не вскрою. Не нравится мне мучиться морской болезнью, это хуже смерти. Да и заработок матросский невелик, жалкие несколько крон, которые уходят на водку и табак. Нет, к дьяволу, надо искать другой случай. Есть у меня тетка на Чудском озере, зовут ее Катарина Йе. У нее денег куры не клюют, у нее и суда, и лодки, и сети. Двадцать рыбаков у нее на службе и три капитана ходят на ее судах, по Эмайыги в Чудское и из Чудского в Эмайыги, возят пассажиров, товар, рыбу.

Слыхала о Муствеэ? Там как раз и живет моя состоятельная тетка. Она уже довольно стара, на глазах сплошь ячмени, сама сгорбленная и говорить-то уже толком не может, шамкает беззубым ртом, когда надо распорядиться своими многочисленными работниками. И вот она все зовет меня к себе, Тоомас, говорит, не надоело ли тебе шататься по свету? Приезжай ко мне, управляй моими людьми, а когда умру, все мое состояние перейдет тебе. А я, бессовестный, так ей отвечал: «Нет, дорогая тетушка, мне еще не надоело шататься по свету и пока я не хочу ехать к тебе. Подожди еще пару лет, может, я и приеду на твое столетие. А если и тогда меня не будет, подожди еще пару лет, и я непременно приеду к тебе на сто двадцать пятый день рождения».

Вот и настало это времечко, теперь она уж, конечно, похожа на замшелый пень, моя старая Катарина. И если я теперь приеду, веселый и радостный появлюсь у нее в дверях, она растрогается и умрет от радости — мне только и останется, что принять ее наследство. Я у нее единственный родственник, даже церковь, даже попы не сумели к ней подступиться. Правда, может и такое случиться, что она сразу не помрет, тогда придется на годик остаться с ней, поруководить капитанами, пораспоряжаться рыбаками, вести расчеты. И если я так поживу там, то ведь наступит день, когда моя дорогая тетушка сомкнет свои очи в вечном сне, потому что я слыхал о людях, которые доживают до ста двадцати лет, но чтобы жили дольше, о таких не слыхивал. Поэтому смело можно рассчитывать, что через год я вернусь. Но тогда я приду уже не в дырявых сапогах и замызганном пиджаке, тогда я уже не пойду в лес и не стану устраивать себе ложе из опавших листьев, я буду знать, в какую лачугу мне стучаться. И все свои суда, лодки и сети, всех своих капитанов, рыбаков и слуг я возьму с собой и приведу сюда. Подойду к хижине Марет Ваа и скажу: «Смотри, и года не прошло, а я уже вернулся. Выйди, моя милая Марет, выйди и скажи, хочешь построить со мной дом, крепкий, большой, вон там, под соснами? И если хочешь, то забирай с собой своего отца, старика Симона Ваа, может, он еще в силах помахать топором». Вот так я скажу, когда явлюсь сюда обратно через год.

- А я отвечу, - сказала Марет, подделываясь под голос Нипернаади, - я отвечу так: «Нет, милый Тоомас, теперь я не пойду с тобой под сосны и отца своего не заберу с собой. Теперь ты чужой, у тебя роскошные туфли, на тебе пиджак черного сукна. Я не знала и знать не знаю такого человека. Когда-то, год назад, жил тот один парень, но тот был беден и жалок, все десять пальцев разом торчали у него из дырявых сапог. И пиджак у него был замызганный, брюки заношенные, а что до рубашки, так и не понять было, рубашка это или просто тряпка. Я любила того бедолагу, с ним я охотно жила бы в крошечной лачуге или под корнями дерева, а тебя я не знаю. Нет, нет, как мне любить такого - у тебя роскошные суда, и ты повелеваешь людьми, да останется ли у тебя время на меня? А у меня самой две сильные руки, я пробьюсь в жизни. Ими я сумею накормить себя и одеть, а большего мне не нужно. Ну, а если иной раз захочется чего-то большего, сбегаю на берег, посмотрю — не выбросило ли море для меня чего-нибудь? А когда побегаю вместе с ветром, ворочусь домой и утешусь: вчера и сегодня ничего не было, но буря такая сильная и волны такие высокие, завтра они обязательно вынесут мне груду жемчуга! А большего я и знать не желаю».