Йозеф Томан - Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

Грегорио участливо глядит на старуху.

- Когда-нибудь и вам хорошо будет, Рухела, вот увидишь. А не увидишь ты - увидят внуки. Пока же пусть каждый помогает себе, как может.

Грегорио спокойно взял со стола большой кусок гусиного паштета и сунул его в обширный старухин карман. Вся кухня расхохоталась, только Али в ужасе выпучил глаза.

- Что ты так смотришь, Али? - строго спросил монах. - Разве из-за такой малости оскудеет пиршественный стол?

Али засмеялся:

- Ну, коли вы так говорите, падре, значит, не оскудеет. Мы все вам верим.

Мимо отворенной кухонной двери тенью мелькнула стройная мальчишеская фигурка.

- Видали? - провожая Мигеля взглядом, сказала Рухела. - Сын самого богатого сеньора в Андалузии, а тоже не наслаждается жизнью. Скользит, как тень, глаз от земли не поднимет, и знает одни только книги, и нет у него никакой радости А какое красивое было дитя, когда я носила его на руках!

Петронила, молодая служанка, с участием отозвалась:

- Мне его жалко. Он добрый мальчик. Единственный из всех не брезгует разговаривать с нами.

- Недавно спас от лютости Нарини перевозчика Себастиана. Себастиан укрыл у себя маленького Педро, которого хотели высечь, - добавила служанка Барбара - И Мигель до тех пор просил дона Томаса, пока тот не помиловал Себастиана и не отменил порку Педро.

- Если молодой господин таков, то это заслуга падре Грегорио, подхватила Агриппина.

- А как же иначе? - удивился монах. - Погодите, дети мои, увидите - я сделаю из Мигеля человека!

- Хорошо бы, - сказала Рухела. - Если б не Трифон, этот вельзевул, который делает из мальчика чудовище по своему подобию...

- Молчи! - понизив голос, остановил ее Грегорио. - В доме есть доносчик!

- Вельзевул и есть, и не любит никого, даже господа бога! - стоит на своем старуха. - И сделает он Мигеля таким же бессердечным, как сам. Иссохнет сердце Мигеля, как цветок шафрана в песке. Все-то он сидит за решетками, а как бы хотелось ему поиграть с нашим Педро и крошкой Инес! Но нельзя, все запрещено бедняжке...

Рухела осеклась, ибо на пол кухни пала тень человека, сухого, как жердь. О, это майордомо Марсиано Нарини, воплощенная сухость, засушенная надменнось в камзоле, скелет с лицом трупного цвета.

- Приготовления идут как надо? - проскрипел иссушенный голос.

- Да, ваша милость, все идет как надо, - отвечают все хором, провожая ненавидящими взглядами графского погонялу.

* * *

Перед доном Томасом, падре Грегорио и майордомо - арабский скакун.

- Что скажешь, падре? - спрашивает граф.

Глаза Грегорио светятся восхищением.

- Не может быть лучшего подарка к рождению Мигеля, ваша милость. Этот конь подобен солнечному лучу. У него петушиная поступь. Сухожилия напряжены, как тетива лука.

Падре ходит вокруг вороного коня, с чувственным наслаждением поглаживает его блестящую шерсть.

- А ты, Марсиано?

Сухой майордомо вспыхнул свечой, ибо испанец и на смертном одре испытывает такую же страстную любовь к лошади, как к собственной жизни.

- Великолепное животное, ваша милость.

Монах наклоняется к графу Томасу, шепчет:

- Дон Мигель должен время от времени читать перед сном этому красавцу на ухо шестьдесят шестую суру Корана. Тогда конь будет предан ему, как собака.

- Но ведь тогда ему придется говорить по-арабски? - удивляется дон Томас.

- Разве я не обучаю его этому языку? - гордо отвечает Грегорио. Спросите у него сами, ваша милость.

- Добрый совет, - говорит граф, внезапно рассмеявшись. - И его даешь ты? Христианин и монах?

Мягко улыбнулся Грегорио:

- Ваша милость, я, правда, христианин, зато конь - араб и язычник.

Смеясь, дон Томас приветливо посмотрел на монаха.

* * *

Спальня графского сына.

Широкое ложе под балдахином, с сеткой от москитов? Колышущаяся ладья снов, блаженства, детских радостей? Кружевная укромность, пуховая мягкость?

Нет, о, нет. Жесткое ложе, стол, сундук с книгами, Скамеечка для коленопреклонений, распятие и - постоянный сумрак за спущенными занавесами. Окно за решеткой.

В келье Мигеля сидит за столом падре Трифон. Тощий, низкорослый человек, костлявое, бледное, скуластое лицо. Жгуче-пронзительные глаза неопределенного цвета, тонкие бескровные губы. Падре Трифон - член братства Иисусова; за фанатическую приверженность вере и рвение в делах церкви сам архиепископ Севильский, дон Викторио де Лареда, рекомендовал его в наставники Мигелю.

Падре Трифон держит в руке Священное писание.

- Отвертись себя, и возьми крест свой и следуй за мною. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради меня, тот обретет ее. Вам это ясно, дон Мигель?

- Нет, - отзывается тихий голос из самого темного угла.

Там, съежившись, сидит на скамье юный граф Маньяра. Обхватив колени руками, он поднимает к учителю бледное лицо и вперяет в него пылающие глаза.

- Что же вам неясно? - вопрошает Трифон.

О, этот холодный, этот режущий голос! Мигелю он напоминает звук, с каким скребет по камню нож или камень по железной посудине.

- Мне непонятны слова: "Отрекись от себя самого", - тихо отвечает мальчик.

- Отречься от себя самого - значит презреть свои прихоти, страсти и потребности. Любовь и ненависть, богатство, голод и жажду. Все от себя отринуть, учит Иисус. Покинуть все, задушить в себе все чувства. Вы меня слушаете, дон Мигель?

- Я задумался, падре, - склоняя голову, сознается юный граф. - Я вспомнил о ладье с подарками от дяди, о ладье из Нового Света - она пристанет, вероятно, завтра. Простите, падре.

- На моих лекциях вы не должны думать ни о чем, кроме бога, - скрипит голос Трифона. - Прошу вас; будьте внимательны: в каждом человеке с рождения заложены добро и зло. Ваша задача - подавить в себе все злое.

- В матушке моей - тоже добро и зло? - внезапно спрашивает мальчик.

- Безусловно. Как в каждом из нас.

- Нет! - рвется из груди Мигеля; он вскакивает. - В матушке нет зла. Моя мать - святая. Она нежна и бела, как Мадонна.

- Остановитесь! - повышает строгий голос Трифон. - Вы кощунствуете! Ваша мать превосходная женщина, но не смейте ставить ее выше пресвятой девы! Это тяжкий грех. Первый долг наш - любить бога, чтить бога и защищать бога.

- Простите, - упавшим голосом произносит мальчик, садясь под зарешеченное окно.

- В вас, в душе вашей много гордыни, дон Мигель. Много строптивости и горячности. Бог же любит смирение. Назначаю вам заучить завтра Евангелие от Матфея, от главы шестнадцатой по девятнадцатую.

- Но завтра день моего рождения, падре, - несмело возражает мальчик.

- Тем лучше. Восславим этот день чтением святой книги, - сухо бросает священник, уходя. - Бог да пребудет с вами, ваша милость.

Мигель встал, подошел к окну. Он смотрит через квадраты решетки на тихий вечер, на блистающую вдалеке полосу реки - по ней притащат на канатах ладью с подарками дяди; Мигель видит, как под окном дочь кухарки, Инес, и косенький Педро, внук Рухелы, гоняются друг за другом, визжа от радости.