Джеймс Олдридж - Сын земли чужой: Пленённый чужой страной, Большая игра

Бонни проявил удивительную проницательность, так как Руперт и в самом деле рассказывал, что они с Водопьяновым двинулись в свой ледовый поход на юг при таком же вот слабом свете северного сияния. Глядя на светящийся горизонт, я спрашивал себя, спокойно ли спит сейчас Нина Водопьянова там, внизу, под своим холодным, северным небом.

В Свердловске мы остановились на заправку; Джо, все еще под действием лекарства, дремала в зале ожидания, а мы с Рупертом и Бонни пошли осматривать аэропорт. Было за полночь, реактивные самолеты один за другим с грохотом садились в пелене теплого дождя. Они приземлялись при свете дуговых фонарей, гаснувших, едва лишь машины добегали до конца взлетной дорожки, иногда волоча за собой тормозные колодки.

Мы сели и в молчании стали ждать, когда объявят наш рейс.

— Скажите, Руперт, — спросил Бонни, вытянув длинные ноги, — что делает Россию Россией? В чем тут соль? Почему я ее никак не пойму? Вы, наверно, лучше в ней разбираетесь. Вам и карты в руки.

— Откуда мне знать? — ответил Руперт. — Для меня эта страна такая же загадка, как и для вас.

— Что ни говорите, а намона кажется удивительной.

Уже по одному этому разговору я мог бы догадаться о том, что рассказал мне позднее Руперт, когда мы летели где-то над Сибирью. Бонни, служивший в торговой палате экспертом по связям с иностранными фирмами, был, оказывается, одним из людей Лилла. Вероятно, его приставили к нам, чтобы не допустить какого бы то ни было соглашения с китайцами — даже об уплате денег фирме Ройсов. Зная адмирала, мне нетрудно было в это поверить, хотя я и думал, что Руперт несколько преувеличивает.

— Нет, теперь меня не проведут, — решительно добавил Руперт, все еще находясь под впечатлением встречи с Лиллом.

— Берегитесь, — заметил я, хотя мне тогда казалось, что он сгущает краски, — если Бонни будет представлять на переговорах правительство, он может сильно осложнить дело.

— Я договорюсь с китайцами так, как сочту нужным, — объявил Руперт. — На этот раз Лиллу не удастся мне помешать.

В Иркутске мы переночевали, а потом полетели дальше над иссохшей, выжженной солнцем пустыней Гоби, изрезанной едва приметными нитями троп. Мы вошли в облака, но уже знали, что под их плотной, жаркой завесой лежит Китай. Краем уха я слушал, как Бонни и Джо делятся воспоминаниями детства, Руперт сидел, откинувшись в кресле.

Загорелась красная надпись: «Пристегните ремни».

— Ну, начинается!.. — весело сказал Бонни.

Самолет провалился сквозь влажные белые облака. Его стало болтать, и вот, наконец, мы увидели внизу набухшие водой поля Китая.

Думая о Китае, я прежде всего вспоминаю поток горячего воздуха — он встретил нас, когда мы со звоном в ушах вышли из самолета на бурый аэродром. Едва усевшись в большой черной машине, которая повезла нас между полями, обгоняя велорикш и тележки, запряженные осликами, мы опустили стекла, иначе мы задохнулись бы; так мы въехали в Пекин — раскаленный город на высоком жарком плоскогорье.

Запах Китая — это чистый аромат трав, который разливался вокруг, когда мы открывали большие гардеробы и шкафы в просторных номерах. Сперва меня восхищали приподнятые кверху углы крыш на пагодах, но через десять дней, к нашему отъезду, они мне порядком надоели, и я был рад, что в современных постройках от них отказались; впрочем, в монументальных новых зданиях Пекина есть все же легкий намек на остроконечную макушку, и это мне нравится. Здесь еще сохранились загородные чайные домики, похожие на английские таверны, куда в воскресенье люди отправляются с детьми, обычно по реке. Глянцевитая поверхность папье-маше, которым китайцы отделывают помещения, — визитная карточка Китая, а тунговый лак, покрывающий эту поверхность, — один из самых характерных запахов страны. Китайцы на редкость аккуратны; когда я о них думаю, в памяти у меня встает чисто выстиранная хлопчатобумажная ткань и нескончаемый человеческий поток, который бурлит и кружится по залитым дождем улицам Шанхая, — на взгляд, никак не меньше миллиона пешеходов, и все они движутся характерной, слегка подпрыгивающей походкой. Большинство женщин здесь поразительно красивы.

Китайцы встретили нас очень вежливо и угостили лимонадом в прохладном новом здании аэропорта. Они были одеты в шелковую одежду, застегнутую по самую шею, и обмахивались изящными черными веерами. Но за десять дней пребывания в Китае мы познакомились более или менее близко лишь с одной китаянкой, и только о ней я могу рассказать. Ее звали Ван.

Нас встречали и представители английского посольства. Когда мы устроились в гостинице и умылись с дороги, нас пригласили в посольство на обед, а затем прочитали в чахлом посольском саду осторожные наставления. Они были, в общем, безобидными, но у Руперта все же вышла небольшая стычка с одним из советников.

— Китайцы изобрели не только бумагу, но и государственный аппарат, — сказал советник. — Вот почему у них всегда будет бюрократическая система, возглавляемая верховными правителями, а не народом. Коммунисты ничего не изменили.

— И ради этого китайцы совершили революцию? — язвительно спросил Руперт.

Он никогда не говорил о политике, и этот неожиданный выпад мог бы меня насторожить. Но я еще не понимал, что Руперта обуревало желание бросить вызов Лиллу.

Переговоры должны были происходить в Шанхае, однако полтора дня мы провели в Пекине, и Руперт успел побывать везде, куда его приглашали, — а сельскохозяйственной коммуне, на химическом заводе, в школе, на текстильной фабрике. Все здесь его поражало. Я никуда с ним не ездил: к тому времени я уже стал догадываться о его намерениях и не хотел их поощрять. Меня очень тревожило, чем все это кончится.

Ван служила в министерстве и была для нас связующей нитью с Китаем и китайцами, но она оказалась натурой сложной. Мне она до самого конца поездки представлялась чем-то вроде законченного в своем совершенстве каменного цветка. Эта китайская коммунистка была прелестной женщиной с изящными манерами и такими хрупкими пальцами и нежным лицом, что казалось, стоит ей взглянуть на опаленную жаром улицу, и она растает как воск. Она всегда оставалась бесстрастной и непроницаемой, как цветок лотоса, с которым китайцы любят сравнивать своих женщин. Ее полное имя было Ван Мей-лин, и звать ее «мадам Ван» было все равно, что звать бабочку вороной. В аэропорту она подошла к Джо и деловито представилась:

— Здравствуйте, миссис Ройс. Меня зовут Ван Мей-лин, и я к вам прикомандирована, чтобы о вас заботиться.

Еще когда она только подходила, Джо шепнула Руперту:

— Посмотри, какая прелестная китайская статуэтка!