Элизабет Хауэр - Фарфоровое лето

Бенедикт Лётц сидел за столом и что-то писал. Он удивленно поднял голову — вероятно, в эту комнату редко входили посторонние, — и я поняла, что бледное лицо запечатлелось в моей памяти до мельчайших черточек. Он сказал: «Да?» — это был вопрос, и на него нужно было отвечать.

Я начала со слов, которые обдумала заранее. В большинстве случаев я действую не раздумывая, безрассудно — так по крайней мере утверждает Конрад, — но сейчас я не могла себе этого позволить.

— У меня к вам личное дело, — сказала я.

Я остановилась довольно далеко от письменного стола. Бенедикт Лётц не предложил мне подойти поближе. На мне была оливково-зеленая замшевая юбка известной итальянской фирмы и чесучовая куртка того же цвета. Наряжаясь дома перед зеркалом, я понравилась самой себе, мне казалось, что мой внешний вид соответствует задуманному предприятию. Теперь же я вдруг пожалела, что сняла плащ в гардеробе.

— Я не совсем понимаю… — сказал Бенедикт Лётц и отложил ручку.

Я решила, что пора представиться. Сделав это, я добавила: мне ясно, что мое имя ничего ему не говорит, но у меня есть сведения, что мы родственники.

Это утверждение, казалось, удивило, но не обрадовало его. Очевидно, мое появление было ему неприятно. Но он встал, и не знай я, что у него дефект бедра, по его движениям я бы этого не заметила.

— Чего же вы хотите? — спросил Бенедикт Лётц.

— Может быть, вы можете, — сказала я, пытаясь вспомнить заготовленные фразы, — ответить на некоторые вопросы, касающиеся нашей семьи. Вероятно, и вы захотите что-то выяснить. Надеюсь, что смогу вам в этом помочь.

Бенедикт Лётц снова сел. Я подошла поближе. Он опять взял ручку и начал что-то чертить на формуляре заявки.

— Я не интересуюсь историей своей семьи, — произнес он. — И мало знаю о ней. Если вы что-то хотите выяснить, вам следует обращаться не ко мне.

«Вообще-то вежливостью он не отличается», — подумала я. Впрочем, я ожидала такого ответа. Не теряя присутствия духа, я огорченно закивала, всячески показывая свое разочарование. Больше всего мне хотелось уйти. Но я не сдвинулась с места.

— А вы не знаете никого, кто занимается историей нашей семьи и мог бы мне помочь? — спросила я.

— Нет, не знаю, — ответил Бенедикт Лётц.

— Вы не любопытны, — сказала я. — Вы совсем не хотите узнать, кем мы друг другу приходимся.

— Да, — сказал Бенедикт Лётц и придвинул к себе ящик с заявками, — я не хочу этого знать.

Пока я лихорадочно раздумывала, что бы такое сделать, чтобы, несмотря на его явное нежелание беседовать со мной, остаться и все же разговорить его, он поднял голову.

— Как вы вообще нашли меня? — спросил он.

— Это длинная история, — ответила я.

Я не могла больше откладывать встречу с мамой, мы собирались немного побродить по празднично украшенному в преддверии Рождества центру города. Довольно много времени и сил отнимали у нее общественная деятельность и ведение домашнего хозяйства, которое, пока дедушка Юлиус болел, полностью легло на ее плечи. У отца в общем-то были скромные потребности, возраставшие, однако, незаметно для него самого из-за того, что бабушка Элла, как мне было известно, ежедневно по телефону справлялась, не испытывает ли он в чем-нибудь недостатка.

У нас с мамой хорошие отношения, хотя видимся мы не часто. Слишком уж разные у нас характеры. Постоянное присутствие рядом с мамой моей бабушки с ее властной натурой не позволило полностью развиться ее индивидуальности. Даже сейчас, в зрелом возрасте, она продолжает оставаться робкой, редко решается высказывать свое собственное мнение, а когда делает это, то очень уж неуверенно. Меня это раздражало еще в детстве, а став взрослой, я и вовсе перестала прислушиваться к ее половинчатым советам. Она знает об этом и обижается. Время от времени вся семья собирается, чтобы обсудить какую-нибудь проблему; и когда собравшиеся уже считают, что проблема наконец-то решена, мама неожиданно произносит короткую, сбивчивую речь, в которой подвергает сомнению правильность их решения. Все неприятно поражены; переглянувшись и ничего не отвечая ей, родственники переводят разговор на другую тему. Она тут же затихает и больше ни во что не вмешивается.

Встречаясь со мной, что бывает не часто, она иногда впадает в состояние беззаботной веселости, тогда она кажется гораздо моложе и я замечаю, что между нами есть что-то общее.

Дни перед Рождеством всегда навевали на меня особое настроение. Не только из-за вновь всплывающих в памяти детских воспоминаний и пробуждающихся желаний, а прежде всего из-за неясных ожиданий, смысл которых невозможно точно определить. Однако с тех пор как существует отвратительный обычай уже в ноябре монтировать рождественское освещение, с тех пор как в торговых кварталах, будь то в центре или на окраинах, над проезжей частью улиц и головами прохожих болтаются электрические гирлянды, свечи, елочные ветки и колокольчики, а все витрины так забиты елочными украшениями и товарами, что отдельные предметы просто теряются среди них, адвент [13] Время перед Рождеством. утратил для меня значительную часть своей привлекательности. Пара послеобеденных часов, проведенная в созерцании витрин и рождественских гирлянд, отбивает у меня все желания, я оказываюсь просто не в состоянии сказать, что мне еще нужно или чего мне хочется. Синдрома потребления у меня не возникает.

Мама уже ожидала меня, ее лицо выражало укор.

— Ты совсем перестала появляться, — сказала она. — Уже несколько недель ты не навещала нас. Мы с отцом ждали тебя.

— Извини, — ответила я и взяла ее под руку, — это из-за того, что у меня мало времени с тех пор, как исчезла Агнес.

— Как странно, — сказала мама, — она не захотела ухаживать за дедушкой Юлиусом, теперь она больше не приходит к тебе. Найди кого-нибудь другого.

— Нет, — сказала я, — я подожду. Когда-нибудь она снова появится, я в этом уверена.

— Может быть, тебе чем-нибудь помочь? — спросила мама в надежде на то, что я откажусь, что я и сделала.

Мы протискивались через толпу прохожих. Никто из них, казалось, не ощущал ни ожидания, ни радости. Лишь неудовольствие отражалось на лицах этих спешащих, загнанных людей. Я замедлила шаги. Меня очень тревожил один вопрос.

— Как чувствует себя дедушка Юлиус?

— Лучше. Правда ему пока еще нельзя вставать. Он тоже очень скучает без тебя.

Я молчала. Меня мучила совесть из-за дедушки Юлиуса. Я часто думала о нем. Снова и снова собиралась навестить его, но так и не сделала этого. Мне не хотелось, чтобы бабушка расспрашивала меня. Достаточно было вопросов Конрада. К тому же на вопросы Конрада отвечать было легче.

— Ты хочешь что-нибудь определенное к Рождеству, — спросила мама нерешительно, — или, может быть, мы дадим тебе конверт?