Элизабет Хауэр - Фарфоровое лето

Иногда он начинал бояться, что потеряет Бенедикта и Кристину. Но потом он забывал об этом, потому что его жизнь была до краев заполнена работой и планами, приближавшими его к цели. У Руди Чапека дела обстояли лучше, чем у его друга Бенедикта Лётца.

Я подумала, что мне бы это подошло. В недавно построенной гостинице на Рингштрассе имелось несколько элегантных магазинов-салонов. Там требовался персонал. Не то чтобы я очень интересовалась работой в магазине. Но я не могла больше вынести жалкого прозябания в моей однокомнатной квартире. Меня устраивала любая возможность выбраться оттуда.

В моем распорядке дня все еще ничего не изменилось.

Частенько приходил Руди, приносил с собой что-нибудь, занимался починкой, ввинчивал новые лампочки или делал блинчики с творогом, которые ему вполне терпимо удавались. Потом мы беседовали о чем угодно, только не о Бенедикте. Руди постоянно ронял таинственные намеки о важных делах, которые идут полным ходом; у меня создавалось впечатление, что они никогда не будут завершены; когда я сказала об этом Руди, он разозлился. Как и раньше, ежедневно звонил Бенедикт, наши разговоры становились все короче, в последнее время он казался мне замкнутым и напряженным. Конрад неожиданно пригласил меня в ресторан.

— Нет, — сказала я, — не хочу.

Он заявил, что, несмотря на жизнь в одиночестве, я не повзрослела.

— Иди домой, — сказала я, — туда, где я больше не живу.

Его серьезное лицо потеряло последние остатки оптимизма. Я сразу же пожалела его и проводила вниз по лестнице.

«Ну что ж, попробуем поискать работу в магазине», — сказала я себе и принялась соответствующим образом изменять свою внешность. После часа напряженной работы с soft apricot, blossom pink и rouge diable [30] Нежно-абрикосовый, розовый, демонически-красный цвет. я стала казаться себе похожей на ту эксцентричную американскую леди, которая всю жизнь посвятила поискам совершенного красного цвета. Я сама больше не узнавала себя. И это было хорошо. Потому что это не я, а чужая женщина в черных брюках и ядовито-зеленом, пока еще модном пуловере шла через вестибюль гостиницы, оснащенный всеми атрибутами современной техники и архитектуры, к фешенебельному входу в первый магазин. У владелицы был зоркий взгляд. Она сразу поняла, что я не клиентка. Когда я изложила свою просьбу и ответила на ее скучающе-снисходительные вопросы, она захотела узнать, есть ли у меня гардероб. Я показала на брюки и пуловер.

— О компромиссах с промышленным производством речь не идет, — заявила она и даже не стала делать вид, что подумает.

Хозяйка следующего салона договорилась до утверждения, что продает лишь подписные художественные произведения, к которым не подходит мой облик. В третьем магазине обитал темноволосый карлик в фиолетовой сатиновой рубашке.

— Смелая комбинация, — сказал он, окинув меня взглядом. — Вообще-то мы продаем эротику с understatement.

Я сдалась. Таким претензиям я не могла соответствовать. В вестибюле гостиницы я выпила маленькую чашку кофе с молоком. У официантки была узкая юбка с разрезом до самого бедра. Ноги у нее были некрасивые, да и ходить ей было трудно.

Этот единственный в своем роде выход в мир инсайдеров странным образом успокоил меня. Я попыталась убежать и убедилась, что это бесполезно. Тогда я пришла к ложному, фантастическому заключению, что и все дальнейшие попытки бегства закончатся так же, и снова оказалась в плену тесных стен из прочного бетона.

Вечерами я начала уходить из дома. Перед звонками Бенедикта. Не знаю, чего я хотела этим добиться, очевидно того, чтобы он появился сам. Но он не приходил. Когда Руди в начале мая предложил сходить втроем в Маленький Пратер, я с радостью согласилась.

Маленький Пратер раскинулся на склоне плоского холма, расположенного в ничем не примечательном районе на окраине города. Почти сто лет назад там селились каменщики с Востока, для них и их семей был разбит маленький увеселительный парк, как жалкое подражание Большому шутовскому Пратеру. После падения монархии каменщики разъехались, а парк пришел в запустение. В тридцатые годы Маленький Пратер отстроили заново, но последующая война разрушила его. Долгое время он лежал в руинах, представляя собой унылое зрелище, но волна ностальгии способствовала его восстановлению со всеми несовременными, уже кажущимися комичными аттракционами. Он нравился венцам, в хорошие дни они стекались сюда целыми толпами. Я слышала о Маленьком Пратере, читала о нем и с удовольствием отправилась бы туда, но с Конрадом такое даже невозможно было представить. И вот теперь мне это наконец удастся.

Мы встретились на остановке трамвая. Бенедикт вышел первым, я давно его не видела, голубая футболка оживляла цвет его лица, он, казалось, радовался этому дню, нашей встрече. Руди был одет во все белое и новое, это придавало ему фешенебельный вид; он чуть не кинулся мне на шею, поднял, расцеловал в обе щеки, снова поставил на землю, показав таким образом Бенедикту, какие хорошие у него со мной отношения. Мы пошли — я посередине — по узкой, окаймленной маленькими садиками улице к входу в парк. С Руди не было никакого сладу, он сразу же купил мне воздушный шар в виде заячьей головы, хотя я и объясняла, что шар будет мешать нам развлекаться.

— Я в него выстрелю, — заявил Бенедикт и сделал такое движение, как будто снимает с плеча винтовку и прицеливается.

— Тогда я выстрелю в тебя, — сказал Руди, побежал вперед и вернулся с тремя лангошами [31] Разновидность горячего бутерброда. . Их чесночный запах вызвал у меня приступ чихания, к сожалению, я не могла попробовать ни кусочка. Таким образом, Руди пришлось съесть два. Вокруг него образовалась заметная пустота.

Под восьмигранной, покрытой рубероидом шатровой крышей карусели деревянные ржущие лошади, вытянув ноги, прыгали в никуда. «Кто же захочет сесть на них? — подумала я. — Никто, даже дети. Кто качается еще на этих страшилищах с пестрыми седлами?» Через три минуты я тоже качалась, хохоча сначала раздраженно, потом уже без раздражения в незнакомом, сперва тяжеловесном, а потом становившемся все более легким и естественным ритме.

— И-го-го, — кричал Руди рядом со мной, а я ему в ответ: — Всадники не говорят и-го-го. — А он: — А я говорю.

Бенедикту тоже не составило труда вдеть больную ногу в стремя, он даже поднял руку, чтобы мимоходом прикоснуться к моему плечу.

— Еще раз, — сказала я.

— Да, еще раз, — сказал Руди, а Бенедикт ничего не сказал, он просто поехал еще раз вместе с нами.

— Мне хочется чего-нибудь сладкого, — заявила я потом, и Руди купил розовую сахарную вату. Я поднесла гигантскую паутину к лицу и объявила себя невидимой.