Нил Гейман - Сошедшие с небес

Людям плевать.

Они делают что хотят. Ломают жизни себе. А заодно и другим Хапают и хапают. Портят все хорошее, ничего не дают взамен. Как мои родственнички. И везде, куда ни пойди. На любом маршруте этой проклятой страны одно и то же. Я привожу их сюда, где их никто не отыщет. Да их и не ищут. Может быть, когда я возвращаю их морю, в этом уродливом, безразличном мире восстанавливается какой-то баланс.

Вот, помню одного на той неделе. Рабочий с нефтеперерабатывающего завода. Нервничал. Ехал в Дедхорс. Под ногтями черные каемки, глаза невыспавшиеся. Когда мы выехали из Фэрбенкса, погода испортилась. Лобовое стекло покрыла корка льда, дворники скребли по нему. Он бросил на меня взгляд, поблагодарил за то, что я согласился его подбросить. Я предложил ему кофе из моего термоса, и он сказал да, вежливо. Но я-то видел, что он из тех, кому нравится причинять боль другим, и он получает удовольствие, когда его молят о пощаде. Из его небрежного разговора я понял, что он думает только о себе, и всякий, кому случится подойти к нему слишком близко, пожалеет об этом. Прихлебывая мой кофе, он глянул на мой пистолет, висящий в скобе на двери. Потом снова на меня. Нас тряхнуло на ухабе, из-под сиденья выкатился рулон скотча, и метель поглотила нас целиком.

Вот и все.

То же было и с теми, кого я встречал в Сан-Диего. И дальше на юге. И на востоке. В Тулсе. Столько голосов, столько лиц. Я разговариваю с людьми, пока они пьют кофе, чтобы потом записать подробности. Иначе я запутаюсь. Все они такие самолюбивые эгоисты. И нахалы. Все 361 только о себе и говорили, лишь немногие спрашивали обо мне, или о вере, или о том, куда попадет их душа. Тщеславные ослы, дешевки.

Самая длинная зафиксированная ночь в Прудхо длилась пятьдесят четыре дня. Самая короткая — двадцать шесть минут. Здесь повсюду крайности. Люди так или иначе приспосабливаются, каждый на свой манер. И манеры эти настолько различны, что ад и рай в сравнении с ними — близнецы-братья. Иногда, летом, когда роятся москиты и здесь становится тепло, Северное сияние полыхает так, словно намерена осветить всю твою жизнь и показать тебе ее неприглядность. Время и место. Боль. Лица людей, которые никогда не любили. Чужие, которые обижали. Насилие и пытка.

Мир — больной зверинец.

Пока я слушаю, как они гогочут на заледеневшей улице, точно банши, боль и усталость сваливают меня. Когда генераторы замирают, свет гаснет, и моя комната погружается в темноту, я с размаху налетаю на туалетный столик и слышу, как падает и вдребезги разбивается зеркало. В мотелях я всегда отворачиваю зеркала к стене, иногда даже обматываю их одеялом, которое закрепляю скотчем, чтобы не видеть. Но через минуту генераторы включаются снова, вспыхивает свет, и я по инерции опускаю взгляд, чтобы не наступить босыми ногами на осколки.

В мигающем свете электрических ламп я вижу осколки кошмарного лица, которое я уже позабыл. Исполосованная шрамами мозаика из физиономий всех моих родственничков — уродливая щель рта, как у отца, полные нездорового презрения пустые глаза матери. Нос, широкий, приплюснутый и вульгарный, как у брата Я смотрю на свое отражение в осколках зеркальной мозаики и плачу.

В тот миг я понимаю, что, как бы я ни сопротивлялся этой истине, но я виновен и проклят. Я принадлежу не Небу, но Земле. Я беру. И ничего не даю взамен. Я не лучше всех остальных. Садизм и страдания — вот все, что я знаю; я вырос среди них. Я один из них. Мое сердце — Инквизиция, мои мысли подлы и грязны. Господь оставил меня, и я брошен.

Я пью песок.

Когда над Дедхорсом разгорается день, я сломлен. Меня предали. Я одеваюсь, принимаю душ и говорю консьержу, что заплачу за зеркало, а он отвечает, что теперь меня ждут семь лет несчастий. Он улыбается, как ящерица, и мне хочется всадить пулю ему в череп. На улице выясняется, что машины замерзли, и планы изменились. Рабочих надо везти обратно, через Большую Пустоту, у многих нет денег. Я иду в столовую выпить кофе, и молодая женщина, готовая, судя по глазам, на любые услуги, просит меня подбросить ее до Фэрбенкса Я отказываюсь, говоря ей, что не еду туда Она не понимает, ведь дорога кончается там, где она кончается, и свернуть с нее некуда.

Ну и черт с ней. Черт с ними со всеми. И особенно черт с ним, с Богом. За то, что он лгал; за то, что заставил меня поверить.

Я забираюсь в фуру и поворачиваю к Фэрбенксу, думая о том, что мир бессмыслен и незачем его спасать. Как и мою семейку. Как меня. Психиатр был прав, а я его не понял. Он приходил ко мне в палату, водил меня гулять в сад, старался помочь мне. А я думал, что он зло, раз пытается лечить ангела. Я отрезал ему язык ножницами, смылся оттуда и пустился в бега. У каждого из нас свои причины для сожалений.

Падающий снег стеной обступает меня со всех сторон, а я лишь жму на газ, забыв об ограничении скорости. Добравшись до отрезка Далтона, где лед самый тонкий, я еще прибавляю скорости и мчусь по скользкой глади. Рулевое колесо рвется у меня из рук, когда разогнавшаяся фура раскачивает подо льдом волны, и от них дорога впереди пойдет складками, словно тяжелое одеяло, которое медленно встряхивают на ветру.

Когда мои передние колеса начинает водить из стороны в сторону, я бросаю взгляд вперед и вижу брата, он стоит на белом пригорке с перепиленной шеей — моя работа; похоже на красный шутовской воротник. Рядом с ним стоят убийца-отец и садистка-мать. Оба смотрят на меня, не мигая, и ждут, ждут меня, потому что знают — я такой же, как они, и никогда не буду другим, и за все, что я сделал, место мне в холодной воде, как и им.

Я чувствую, как море колышется под дорогой, а волны становятся все крупнее и уже ломают лед, так что шоссе под колесами моего грузовика идет трещинами. Вдруг лед трескается, как большой кусок стекла, мой мотор ревет, словно попавший в западню раненый зверь, когда мне навстречу устремляется огромная трещина. И еще она. И еще, еще, все шире и быстрее, а рвущиеся из них волны вспарывают дорогу.

Колеса вертятся, я понижаю передачу, и тут моя фура резко оседает в темную густую воду. Ремень безопасности держит меня крепко, и я почти не чувствую рывка, а мои противотуманные фары заливают светом крошащуюся дорогу, трещины на белом полотне, сквозь которые сочится черная густеющая жижа Фура начинает издавать ркасный скрежещущий звук, ее огромные передние колеса и решетка радиатора оседают в дорожное месиво, тяжелая машина медленно гибнет, а море плещется у самой моей двери, требуя меня к себе Я смотрю на него без всякого выражения, зная, что я это заслужил.

Я медленно опускаю стекла.

Ледяная вода врывается внутрь, плещется вокруг меня, и я вскрикиваю от пронзительного холода и захлебываюсь солью, которая заполняет меня. Словно в замедленной съемке, я вижу, как кружат по затопленной кабине мои пожитки, как расползаются чернила на страницах моей записной книжки, унося с собой даты и имена; плывет моя библия, за ней средство от насекомых. Кабина грузовика со скрипом поворачивается, с мясом отрываясь от огромного трейлера, и я вижу сквозь лобовое стекло, как море заливает нас, и мы медленно опускаемся в черно-зеленый Океан.