Николай Верещагин - Роднички

— Ты что это оделась как на бал? — сказал он. — Ведь мы же в лес собрались.

— Тебе не нравится? — спросила она робко.

— Нет, почему же? Очень нравится. Но вечером будет прохладно.

— Я не замерзну, — сказала она храбро. — Я закаленная.

— Ну как хочешь, — пожал плечами он. — Если холодно станет, возьмешь мою куртку.

И хотя весла были у него в руках, он не сразу двинулся с места, будто ждал, что она все-таки вернется в дом и переоденется. Ему казалось, что вся улица, все заметят ее белое платье и черт знает что подумают. Молча они прошли до поворота. Таня казалась немного подавленной и какой-то виноватой. Вдруг она остановилась:

— Давай вернемся. Я брюки и кроссовки надену.

— Ну вот еще! — сказал он. — Возвращаться — плохая примета. И потом оно тебе идет. Просто я не ожидал… — Он взял весла в левую руку, а правой легонько провел по ее волосам. — И прическа у тебя хорошая. Ты очень сегодня красивая.

— Правда? — она зарделась и опустила голову. — Я думала, раз сегодня последний день…

— Почему последний? — поморщился Антон — не нравилось ему это слово сегодня. — Разве мы навек прощаемся? Что мне стоит приехать! Роднички — не край света. Сел на поезд — и все дела.

— А ты приедешь?

— Конечно, приеду. Мне тут у вас понравилось. Буду еще старинные песни и сказки записывать. Отпущу бороду, стану настоящим фольклористом, как Буслаев или Даль.

— Не надо бороду, она тебе не пойдет, — сказала Таня, повеселев.

— Почему Ты решила? Ты же не видела меня с бородой.

Так они дошли до берега, и по дороге никого из своих Антон не встретил. Встретилась им лишь какая-то сгорбленная старушка, с которой они, как здесь принято, приветливо поздоровались. А когда отошли, Антон краем глаза заметил, что старуха остановилась и, опершись на клюку, смотрела им вслед. Чего она смотрела? Хотя все старухи любопытны.

Когда солнце зашло, закат разгорелся такой алый, что добрую половину озера окрасило отражение его. Вода рябила, и пепельно-серое на том конце озера смешалось с розоватыми крапинами. как в догорающем костре. Алыми отблесками окрасились и облака на небе, и стволы сосен на берегу, и даже платье Тани, сидящей на корме, было не белым уже, а розовым. Дальний лес, к которому они плыли, был черен и резко отчеканен на медно-красном горизонте. Черная неровно-зубчатая полоса его и такое же повторяющее все изломы отражение у кромки берега отделяли мглисто рдеющую поверхность озера от алого неба на западе. Тишина была полная: лишь всплески весел и усталый скрип уключин…

Закат так пылал, что ночь, казалось, еще не скоро наступит — но вот тот край неба стал бледнеть, и тут же сумерки окутали берег. Полоса заката сузилась и побагровела, а когда они подплывали к лесу, то тени от близко стоящих деревьев вытянулись далеко в озеро, а незатененные пятна воды были золотисто-багровы, но уже не давали отсветов. Лес на берегу встретил их мраком и затаенным молчанием. Луна проступала в небе над острыми верхушками елей.

Антон вытащил лодку на берег, включил фонарик, и они, держась за руки, вошли в лес вслед за прыгающим по стволам пучком света. У родника они напились, осторожно зачерпывая ладонями, холодной чистой воды. Посвечивая себе фонариком, Антон наломал сушняку и зажег костер. Тонкая береста занялась споро — и вот уже костер потрескивал, дымил и стрелял искорками. Белый дым потянуло от шалаша к озеру. Антон постелил куртку, чтобы Таня не испачкала своё белое платье, и они уселись у огня рядышком. Молчали, потому что мысль о последнем дне не покидала их, и обычные разговоры не шли.

Антон курил и молчал. Ветер, налетавший порывами, срывал искры с кончика его сигареты, а временами заставлял метаться пламя костра, и тогда едкий дым от горящих сучьев не уходил вверх, а белесыми клочками стлался по земле, заставляя слезиться глаза. Еще один особенно сильный порыв ветра, глухо прошумел по вершинам в темном лесу, пламя костра затрепетало и длинным языком метнулось в сторону. Где-то рядом длинно затрещало дерево и повалилось, рухнуло с глухим стоном на землю. Таня испуганно вздрогнула.

— Не бойся, — сказал Антон и обнял ее за плечи. — Это просто сухое дерево упало.

— Да, — сказала она, зябко поводя плечами. — Сама не знаю, чего испугалась. Сегодня лес какой-то угрюмый…

Еще раз с напором прошумел ветер и стих. Капля за каплей разошелся крупный холодный дождь. «Лезем в шалаш», — сказал Антон. Он разровнял сено в шалаше, постелил куртку, и они уселись рядышком, тесно прижавшись друг к другу. В шалаше было тепло от нагретого за день сена и как-то особенно уютно теперь, когда дождь барабанил по толстой соломенной крыше, а сюда ни капли не попадало. Костер под дождем шипел и густо дымил, но горел еще ярко.

— Я и одна буду сюда приходить, — сказала Таня задумчиво. — Шалаш еще долго простоит, до самой зимы…

Антон ничего не ответил. Он слегка поморщился, представив, как холодным осенним днем она одна приплывает сюда на лодке, идет среди голых деревьев по опавшему лесу, сидит в шалаше и перебирает воспоминания. В этом было что-то слишком сентиментальное, неприятное для него. Вдруг Таня закрыла лицо руками и плечи у нее стали вздрагивать. Он не сразу понял, что она плачет, а когда понял, то испугался.

— Что с тобой? Таня, что такое?.. — растерянно бормотал он. — Успокойся. Ты чего?.. — Он обнял ее за плечи, склонился к ее лицу. — Ну, что с тобой? Ну не плачь! Перестань!..

— Не уезжай, — сказала она, содрогаясь и всхлипывая. — Не уезжай! Не уезжай, пожалуйста!..

— Ты плачешь, что я уезжаю?

— Да-а!.. — всхлипнула она и залилась пуще прежнего. Она плакала уже не таясь, по-детски горько, и всхлипывала, и утирала слезы кулачком. — Не уезжай, — твердила она. — Не уезжай, пожалуйста!.. Если ты уедешь сейчас, то не вернешься уже никогда.

— Ну почему же? Могу в августе приехать. Перед началом занятий. Не такая уж даль…

— Нет, — с глубокой тоской повторяла она. — Останься еще на несколько дней. Если уедешь сейчас, то не вернешься уже никогда.

— Ну хорошо, я не уеду, Танечка. Только не плачь, успокойся. Если ты так хочешь, останусь здесь хоть до осени. Чего мне стоит?

— Не уезжай!.. — сказала она с прерывистым вздохом, хотела остановиться, но не могла и опять заплакала горько.

— Танечка, милая, — утешал он ее. — Ну, не уеду я, не уеду, только успокойся, не плачь. — Он осторожно отнял ее руки и, наклонившись, легонько поцеловал в губы — так ему хотелось утешить ее. Таня перестала плакать, но слезы еще клокотали в груди, она прерывисто всхлипывала…

— Не плачь, — шептал он, успокаивая ее. — Ну перестань. Я не уеду… я здесь останусь.

Она вдруг выпрямилась, высвобождаясь из его объятий, и сама крепко обняла его за шею, прижалась к его лицу мокрым своим лицом.