Сергей Курфюрстов - Дом Кошкина. Степан

– И каким же образом? – недоверчиво посмотрев на Степана, спросил я.

– Пропаганда и слухи – вот что может нам в этом помочь! Пан Сциборский сейчас у людей в большом почете. После убийства, люди чуть ли не мучеником его считают. Великим борцом за освобождение украинского народа, забитым подлым бандеровским диверсантом! Если люди узнают, что Сциборский поляков и русских ополяченными и обрусевшими украинцами считал, его слову поверят! Да и почему же не поверить? Кто знает, что там двести лет назад на самом деле происходило? Может, действительно, украинцы под гнетом польских панов ополячивались. А кто не поверит – тот самый, что ни на есть, бандеровский пособник! Бандеровцы в это не верят. Поэтому и режут поляков.

– Поэтому, – воодушевленно продолжал Степан, – украинцы должны с пониманием относиться к тому, что их ополяченные братья хотят вернуться в лоно украинского народа. И эту мысль до людей надо донести. Этим я займусь. А среди поляков слухи надо пустить. Страшные слухи. Мол, немцы с евреями покончат и за поляков примутся. А они в это поверят без труда. Про резню на Волыни уже все знают. Этим я и хочу, чтобы вы занялись. Казик многих поляков в городе знает. Пройтись по ним надо и позицию эту объяснить. Будут поляков резать или нет, выйдет из этого толк или ничего не получится, – я не знаю. Но попытаться стоит. Может, кому-нибудь и поможем. Береженого Бог бережет.

– А Сциборский точно про поляков такое говорил? – подозрительно взглянув на Степана, недоверчиво спросил я.

– Говорил или не говорил – уже не важно. С того света он нам не ответит, – ухмыльнулся он, – может, это я так сказал. Но людям знать это необязательно. Поэтому все должны свято верить, что такой была позиция славного пана Сциборского. А мне главное Казика и Доминику украинцами по новой переписи записать. А если, еще кому при этом поможем, считай, доброе дело сделали. Согласны?

– Добро, – согласились мы.

– Ну, вот и хорошо, – обрадовался Степан, – только времени у нас мало. Сегодня у нас вторник, второе число. Перепись начнется с понедельника. К этому времени слухи по городу уже должны ходить. А к первому октября перепись уже должна быть закончена. На все про все – месяц.

– Справимся, – согласились мы, – дело то не хитрое – ходи, да людей стращай. А там, пусть каждый за себя решает, кем ему записываться.

– Ну, вот и хорошо, – одобрительно кивнул Степан, – и денег немного заработаете. Я вас счётчиками на месяц оформлю. Получите по триста пятьдесят рублей и карточки продуктовые.

Из подъезда во двор вышла баба Галя, неся в корзинке одежду пани Ковальской. Торопливо высыпав вещи на землю, она достала из кармана выцветшего фартука старую ручную машинку для стрижки и, велев Степану и Казику сидеть смирно, аккуратно обстригла их наголо, оставив лишь небольшие, торчащие ёжиком, чубы.

– Был наш хлопец польским гусаром, а теперь чубатый козак, – заливаясь смехом, Степан с силой потер Казика по коротко стриженым волосам, отчего тот грозно насупился и, оттолкнув новоявленного гауптинспектора от себя, смачно сплюнул на землю, всем своим видом выражая напыщенное недовольство и наигранное презрение.

Известие об очередной переписи населения, объявленной немецкой администрацией, люди восприняли с недоверчивой осторожностью и некоторой опаской. Особенно поляки. Еще была свежа в их памяти перепись тридцать девятого года, после которой вдруг неожиданно и неизвестно куда, начали исчезать люди. В то время в городе, откуда ни возьмись, появилось несметное количество «шпионов», «вредителей» и «диверсантов». Еще вчера, казалось бы, милые и приветливые соседи, сослуживцы или просто знакомые, сегодня вдруг оказывались саботажниками, белополяками или скрывающимися «бывшими». Почему-то половина из них оказались немцами или поляками, горько пожалевшими о том, что семью годами ранее при введении в новые паспорта графы «национальность» не назвались русскими или украинцами. Тогда можно было записаться кем угодно, поскольку ни в каких старых документах национальность раньше не указывалась. Только вероисповедание.

Тогда же за избиение участкового Кошкина арестовали моего отца. Суд в простую драку не поверил, и его осудили за антисоветское нападение на представителя власти. Пятнадцать лет без права переписки. Осталось еще тринадцать. Если он еще жив. Поезд умчал его вместе с арестованными поляками, немцами и другими, такими же бедолагами, как и он, куда-то на Алтай и с тех пор вестей от него не было.

Теперь же, наученные горьким опытом поляки не отвергали вновь появившуюся возможность записаться в новых документах другой национальностью, но и не особо это приветствовали. Люди смотрели на нас с подозрением, но со двора не гнали. Распространять слухи оказалось не так-то уж и легко. Нам явно не доверяли. Под конец первого дня шатаний по дворам, казалось, Степанова затея обречена на полный провал и только внезапно пришедшая в голову Казика идея, возможно, еще могла исправить ситуацию.

– Плохие из нас сплетники, – разочаровано пробубнил он, задрав голову вверх и уставившись на возвышающийся вдалеке над кронами деревьев острый верх колокольни Польского костёла, – ничего из этой затеи не получится. Да и мне самому она не нравится. Знаешь, мне кажется, записаться чужим именем или чужой национальностью – это как самого себя предать. После такого ты уже будто и не ты, а кто-то другой. Ты не думал об этом?

– Я думал о другом, Казик, – подбадривая друга, ответил я, – я думал о тех людях, которые сейчас в Еврейских Домах на Замковой горе с голоду подыхают. Как думаешь, они бы дорого отдали за возможность поменять национальность? Я думаю – все! Или почти все. Только вот им такую возможность никто не предоставил. А что, если Степан прав? Что, если завтра в то же гетто загонят поляков? И тебя с матерью тоже? Как нам вас потом оттуда вытащить? Так, как мы выкрали Машу, уже не получится! После утопленных нами полицаев, немцы берег реки колючей проволокой обнесли, и каменный брод сами теперь охраняют. Полицаям этот пост больше не доверяют. А кусты и деревья, в которых мы прятались, вырубили и сожгли. Теперь, ближе чем на сто метров к броду даже не подползешь!

– Да я понимаю, – не отрывая взгляд от верхушки колокольни, растеряно пробормотал Казик, – только люди нам не верят. Думают, как говорит Степан, камуфлет все это. Подвох какой-то. Может у Генки с Женей лучше получится. Женька умеет убеждать. Артист. Хотя…

– Что, хотя?

– Костёл! – Казик внезапно воодушевился и несколько раз ткнул пальцем в сторону колокольни, – там же много людей сейчас собираются! И бабка Божена, первая сплетница на Малёванке и днем и ночью там торчит! Ей бы надо все это рассказать! Вот, если она в слухи поверит, тогда, может, что-то и получится!