Сергей Курфюрстов - Дом Кошкина. Маша Бланк

Спрыгнув с машины, ухмыляясь, полицай подошел вплотную к девушке, ухватился за ее длинную толстую косу и грубо швырнул бедняжку на землю. При падении ее короткое платье еще больше задралось, окончательно обнажив длинные стройные девичьи ноги, нежные колени которых покрылись моментально появившимися ярко-красными ссадинами.

Упершись руками в асфальт, слегка приподнявшись, она оглядела насильника своими большущими черными глазами, в которых я не увидел абсолютно никакого страха, а лишь безграничное удивление непуганого человека, которого не только никогда в жизни не били, но даже ни одно злое слово при нем не произносилось никогда. Удивление ее было настолько велико, что она даже не заплакала, очевидно, совершенно не веря в реальность происходящего.

Девушка неуклюже, придерживая левой рукой живот, попыталась встать, но была вновь опрокинута на землю пинком второго полицая, к ногам которого откатился выпавший из ее рук небольшой оцинкованный бидончик. Со всего размаха он ударил по нему ногой, отбросив метров на двадцать по улице, и, указывая пальцем на вертящийся сосуд, злобно рявкнул:

– Фас, жидовка, фас!

Чувство абсолютной беспомощности противостоять совершаемому над ней насилию охватило ее, а осознание неспособности повлиять на безразличие толпы довело до отчаяния. Она была слишком слаба против этой грубой физической силы и ее слабость не вызвала почти ни у кого обыкновенного сострадания. Никто не смог или не захотел заступиться за нее. Она вскочила и побежала прочь, рыдая от жестокой обиды и несправедливого унижения. Мне было жаль ее, но сделать я не мог ничего.

Полицай выпрямился, расправил плечи и победной походкой прошелся вдоль казавшейся равнодушной толпы.

– Эх, попалась бы она мне в другом месте… А то, на улице несподручно, – вызвав у некоторых одобрительные ухмылки, сказал он.

Наконец отстояв очередь и получив свое молоко, мы с Генкой свернули на бывшую Большую Бердичевскую, теперь переименованную немцами в честь их фюрера, и направились к нему домой, мысленно представляя горячие оладушки бабы Гали. По дороге, у палатки, где до войны торговали живой рыбой, краем глаза я заметил женщину, возле которой крутились трое ее детей. Она осторожно, чтобы не пролить, переливала молоко из своей крынки в бидончик беременной девушки. Той, которую так унизительно изгнали из очереди.

«Хоть одна добрая женщина нашлась, – подумал я, пристыжено отведя взгляд. – А ведь я тоже мог так поступить»! Но они были уже далеко, а мы вышли на центральную площадь.

Еще довольно рано, около семи. Людей на площади почти нет, и только два полицая скучают неподалеку, не зная чем себя занять и к кому придраться.

– Эй, малые! А ну, давайте-ка сюда! – крикнул один из них, жестом подзывая нас к себе.

Я знал его. Известный на Рудне молодой головотяп, вечно задиравший всех, кто слабее его. Он околачивался у нашей школы, сшибая мелочь у малышни и отвешивая без разбора тумаки налево и направо. Его даже чуть было не посадили, но внезапно начавшаяся война уберегла его от тюрьмы. Ему было лет восемнадцать или около того. Высокий и худой. А его постоянно презрительно поднятая верхняя губа, обнажала гнилые, редкие зубы. Казалось, сразу две спички могли бы уместиться между его зубов. Хотя, может, одна. Второму полицаю лет сорок. Маленький, худой, с непримечательным лицом, усеянным морщинами спивающегося человека и, если бы не тоненькие ухоженные черные усики, при повторной встрече его можно было бы и не узнать.

– Что там у тебя? – не дожидаясь ответа, молодой полицай выхватил крынку с молоком из Генкиных рук. – Ого! Молочко? Сейчас попробуем.

После нескольких жадных глотков, последний из которых он так и не смог завершить, полицай замер, и его лицо приняло выражение человека, только что усевшегося на новенький, специально заточенный для такой пакости острый гвоздь. Молоко, сбрызгиваясь во все стороны, выплеснулось изо рта, и он рассержено завопил:

– Оно же прокисшее! Ты почему об этом не сказал?

– А нечего чужое молоко пробовать, – ответил Генка спокойным поучительным тоном, и хотя его глаза были спрятаны за очками, я все же сумел разглядеть в них сотню сверкающих наглостью смешинок.

Полицай брезгливо швырнул глиняной крынкой об землю, та разбилась, и молоком жирно залило его недавно начищенные сапоги. Совершенно от этого рассвирепев, матерясь и размахивая кулаками, он бросился на Генку.

Генка, слегка присев, ловко увернулся и отбежал в сторону. Второй удар пришелся по мне. Теряя равновесие, но, все еще крепко прижимая крынку к груди, я отшатнулся назад. Губа, лопнув изнутри, распухла и уперлась в зубы. Пинок в живот опрокинул меня на асфальт, и выплеснувшееся молоко, заливая лицо и глаза, затекло в рот, где, смешавшись с кровью из разбитой губы, приобрело неприятный кисло-кровавый привкус. Крынка выкатилась из моих рук. Я лежал на земле, ничего не видел и только чувствовал телом, как удар за ударом, боль проникает мне в ребра.

«За что? Черт, за что?» Я лежу сейчас здесь на земле посреди огромной площади. Меня бьют ногами два полицая, так же как двое других чуть раньше избивали молодую еврейку. И как никто не заступился за нее, никто не заступится за меня. Значит, я такой же, как она? Случайно выбранная жертва. Причина не важна? Важно лишь показать свою силу и власть. Унизить всех и чтобы все боялись. Если ты слаб – умри. Сопротивляешься? Тем более умри!

Удары неожиданно прекратились одновременно с раздавшимся глухим звуком похожим на звук разбившейся глиняной кружки о деревянный пол. Я сумел разлепить слипшиеся от молока ресницы и сквозь молочную пелену увидел, как молодой полицай прижимает к разбитой голове руку, сквозь пальцы которой тонкими струйками просачивалась кровь.

Генка подскочил ко мне, рывком за шиворот помог мне быстро вскочить на ноги и коротко скомандовал:

– Бежим!

– Давай вниз к Каменке! Там через Малёванку уйдем! – крикнул я на бегу.

«Почему у них нет оружия? – вертелось в голове. – Может, еще не выдали? А может им не положено? Как же нам повезло, что у них нечем стрелять! Да какая разница! Главное сейчас добежать до спуска с Замковой горы, а оттуда вниз к речке. Дальше спуска они не пойдут».

Мы бежали, перепрыгивая через лежащие на земле деревянные столбы и обегая аккуратно свернутые бухты колючей проволоки. Столбы и проволока лежали равномерно вдоль всей улицы, и было очевидно, что их привезли сюда с какой-то определенной целью.

«Но какой? – думал я, перепрыгивая через очередной столб. – Что немцы собираются здесь сделать? Для чего все эти столбы и проволока? Кого они собираются тут запереть? Ну, да ладно. Потом. Сейчас главное сбежать».