Никита Божин - Петроград

– Куда же вы и по какому делу направляетесь, Алексей Сергеевич? – разжевывая позавчерашнее сухое мясо, спрашивал Ольхин.

– На Петроградскую сторону мне нужно, на Малую Дворянскую, – уже поднявшись, ответил ему Нечаев, хоть и никогда не любил этих любопытных расспросов, но не ответить всегда казалось ему неприличной манерой, особенно когда тебя кормят.

– Никак опять к Прокофию Николаевичу обувь носили в ремонт? – сразу принялся гадать хозяин дома.

– Совершенно верно, Иван Михайлович, у второй пары совсем истерлась подошва, пришлось отдать.

– И хочется вам так далеко носить свои туфли? Мастерские ведь и рядом имеются, а это через такое расстояние, – тут же вступился с предпосылкой к спору и совету Иван Михайлович.

– Так знаком мне лично и приятен Прокофий Николаевич, да и делает мне дешевле.

– Ох, Алексей Сергеевич, вы уж аккуратнее… По городу будете идти, так не показывайте, что вторую пару обуви несете. Все эти люди, матросы, дезертиры еще примут вас, не дай боже, за человека обеспеченного. Всякое может случиться, – заканчивал фразу он почти шепотом, точно заговорщик.

– Да я уж буду осторожен. Туда на трамвае, а обратно пешком, так лучше будет, – заверял Нечаев, не так сильно опасавшийся людей.

– Может извозчиком лучше? В трамваях, вы же сами говорили, обворовывают теперь часто. Да и народа в нем ныне катается. Солдаты-то заполонили, ведь прежде не дозволяли.

– А теперь все им можно. Но и извозчиком не лучше. Они такие мошенники пошли, и дерут три цены, а то и пять!

– Вы уж осторожнее, Алексей Сергеевич, сейчас страшное время настало. На улицу не ходи.

– Больше всего боюсь, чтобы улица не вошла в дом, – почти в дверях отвечал Нечаев.

– Спаси Господи! – приговаривал и быстро крестился Ольхин. – Сколько теперь такого. Ходят бандиты по домам, обыски проводят, запасы ищут, оружие… подлецы, сколько зла от них ныне стало! – продолжая палить словами на одни и те же темы почти каждый день.

– Этого и боюсь. На улице мне не спокойно, но и дома теперь нет, все одно место, – махнул Нечаев рукой и удалился.

Закончив разговор, Алексей Сергеевич вышел на лестницу и ступил на Садовую, направившись в сторону Невского проспекта. Едва поговорив с Иваном Михайловичем, он решил, что туда и обратно пойдет пешком, так как на трамвае ездить решительно не может. С ним это отталкивающее чувство впервые случилось достаточно давно, когда он первый раз сел на трамвай еще на конной тяге и облепленный вокруг людьми испытал приступ удушья и страха. После, разумеется, ему не один раз доводилось пользоваться этим транспортом, но после Февраля решительно не находилось сил и, порой, даже физической возможности влезть туда. Он пошел пешком.

Проезжающий по временам транспорт то и дело заставлял его глядеть на это и думать о том, как здорово идти по улице и быть свободным от давки. Ведь хоть человек пока еще и стаден, да и все его бытие вынуждает к общественному существованию, но лично в себе он издавна чувствовал позывы к одиночеству и избеганию толпы. Битком набитые трамваи, помещения, улицы всегда вызывали только отрицательные чувства. Даже в прежние времена, с радостью прогуливаясь по улицам и паркам, он был не прочь ходить среди небольших масс таких же прохожих, но уж точно старался сторониться мест, где тебе дышат в шею и подпирают со всех сторон, а нынче еще и лезут в карман. Нечаев всегда мечтал о природе и все верил, что выберется однажды отсюда, станет, как Тургенев, описывать ее, и будет всячески доволен. Где-то тайно он представлял себя этаким добрым помещиком в своем имении далеко-далеко от любого, даже уездного города. От этого он всегда думал, что и все люди того хотят, но вынуждены мучиться здесь, тесниться и потому конфликтовать и злиться, а будь все в меру одиноки, так может и добрее были бы. «А так, – подумал он, – вся злость оттого, что слишком близко мы друг к другу».

Свою нелюбовь к обществу он никогда не позиционировал, и даже перед собой не признавал, называя это все интересным определением «социальная брезгливость». К этой идее он пришел как раз на закате своих революционных измышлений, после смерти родителей, когда пришлось тяжко трудиться, столкнуться с обществом поближе да получше его узнать. Прежние образы народа пали в его глазах, когда пришлось познакомиться с настоящими представителями народа, узнать их как есть, лично. И нет, он не разочаровался, но все-таки что-то изменилось. К его огорчению, в людях открылось намного больше неприятного и сложного, чем он думал. Человек оказался не фигуркой с набором чувств и состояний, а странным, необъяснимым и разнообразным индивидом. Нет романтики в их страданиях и борьбе, а только горесть, боль и безмерное, искреннее желание лучшей жизни. Да, есть в них и порок, и всякое бывало. И среди низких слоев все сплошь не интеллигенция, и пусть не по своей вине, Нечаев тогда об этом и не думал, главное сама суть, сам факт явления. Рабочая бедная масса открылась для него с самой печальной стороны, и тогда он решил, что теперь понял ее. Во второй раз. И снова Нечаев ошибался. Но именно эти понимания и нахождения среди людей подтолкнули его к своей идее «социальной брезгливости». Она определяла широкое понятие, выраженное не мизантропией как проявлением, а простым пониманием людей. Не тем, когда их беспричинно или даже обоснованно ненавидишь, противопоставляешь себя им или, несправедливо возвысившись, обосабливаешься от толпы, презирая ее, но, не зная, почему. Это состояние его скорее представало противоположностью тому, когда, будучи всю жизнь у вершин и зная только хорошее, человек думает, что любит и понимает нищету, даже делает попытки как-то выразить свои заблуждения, а все от непонимания. Нечаев мыслил шире, и многие политические, социальные и даже национальные массы, которые он не любил, таковыми стали по той причине, что он всех их, в разной степени, знал.

Одни печальные мысли и занимали его голову, в то время как путь на Малую Дворянскую к мастерской не оказался примечателен ничем особенным. Улицы заполняла все та же разношерстная толпа и во взорах многих из них читалась усталость, тоска и тревога. Другие взоры пылали ярким огнем, иные смотрели пьяными глазами, даже когда алкоголь оказался под запретом, напиваться научились очень многие. Где-то кричали, где-то молчали, и все вокруг держалось сумбурно, суетно и неприятно на «вкус» Нечаева. На улицах мельтешили дети – невольные свидетели происходящего кругом. И что только может отложиться в их головах, в их восприятии и кем они станут, когда улицы полны крови? Страх или ненависть, а может жесткость – особо больше нечего впитывать человеку во времена безумия. Часть из этого общества одержима звериной жаждой крови, все они хотят быть частью страшной толпы, и дети видят это, чувствуют и впитывают. Каждый из мальчишек уже обречен, и если сам он окажется сильнее, и даже под таким напором сохранит в себе человечность, не утонет в пороке, не пустившись самой легкой дорогой, он все равно никогда не сможет забыть эти улицы и что на них творилось.