Гавриил Гераков - Путевые записки по многим российским губерниям

. Угодно было нас посетишь некоторым начальникам Осетинцев и Кабардинцев, по словам их совершенно преданным России. Были у обедни, где Священник, уроженец Цернский, хорошо служил. Завтрак у Коменданта; при благоприятной погоде гуляли в саду его: не дурен и огромен. Обедали у него же; подле меня сидела Капитана Шабишева жена: очень мила и молода; он скромной офицер. С шести часов до восьми, в саду, пили чай, ели фрукты, роговая музыка для слуха была приятна; рога сделаны из картузной бумаги, выкрашеной под цвет меди. Если бы не сказали и я не ощупал, никогда бы не поверил сей выдумке; – нужда научит калачи есть. Я затеял, рады были все, пустились в танцы, только три дамы и столько же кавалеров; нежный пол в сих краях редок; что всего приятнее и необыкновенно, под большими, многолиственными персиковыми деревьями происходили наши вальсы, экосесы и кадриль. Дамы, Скворцова, Шабишева и девица Кастыгова, дочь Подполковника, здесь служащего, все три молоды, хороши и танцовать мастерицы. Довольные разошлись. – После одного супу у себя, предались власти Морфея. 26-го Июля. Мы были у многих, простились; ранее обыкновенного угостил нас последним обедом Комендант; все пожелали нам счастливого пути. В два часа по полудни были уже мы в Елисаветинском редуте; от нечего делать, писал много писем. Погода хороша, наши сутки кончились в 8 часов. 27 го Июля. До Константиновского редута, то пешком, то верхом, то в коляске, – жарко, и я утомился; в восемь часов день нас оставил, 28-го Июля. Худо спал, насекомые тревожили; в четыре часа встали, в шестом выехали, с двумя стами быков, и сто фур, при большом конвое; офицер второй Сорре; в пятнадцати верстах, в девятом часу у Колодца завтракали; погода прекрасная. Два Англичанина из Индии, Персии, чрез Тифлис, присоединились к нам. Один лет шестидесяти Ламздель – Професор Восточных языков, как он уверял, так худ, так худ, что худощавее известного С. Петербургского жителя; другой и велик собою и в шесть раз толще своего товарища, Капитан Артмольд; мы пригласили сих богачей покушать; они с удовольствием согласились. Надобно справедливость отдать обоим: мастера поесть, особенно худой; цыплята жареные мигом исчезали, а картофель и Английский сыр, при хорошей мадере, приводил их в восторг. Мне жаль было картофелю, во-первых: что Комендантша Скворцова подарила мне, а во-вторых: что нигде достать нельзя; офицеры, и то мало, сеют для своего обиходу. Во втором часу переехали Терек; сего дня не был од сердит, шум мелодический, и картина вообще была мягче; дикарей не видели. Остановясь на Моздокском берегу, послали карантинному смотрителю Капитану Виникову сказать о нашем приезде, и не льзя ли миновать карантина; приехал чиновник и повез нас в карантин, пять верст от Терека; на дворе три часа, солнце палит. Нас приняли учтиво, но говорили в сажень расстояния и далее, как с чумными; особенно Штаб-Лекарь, которому я представлял, что мы в Тифлисе не были, и следственно чумою не заражены, да и там оной нет; он отвечал, что нас не льзя прежде четырех суток выпустить, вы были за Тереком, сего и довольно, чтоб посидеть в карантине. Цицерон, Дфмосеен и Ломоносов напрасно бы употребили свое красноречие. Здесь в карантине все берут от нас щипцами; порядок, чистота, учтивость похвальная; однако все вещи взяты, сундуки открыли и при нас заперли в особую избу, без окон, оставили нам платье и на чем спать, и съестное. Штаб-Лекарь среди сей темной избы, поставил три горшка глиняные с Acide muratique oxigene, под горшки уголье; коль скоро кислый газ начал раздаваться, заперли двери, приложены две печати, наша и Капитанская, и поставлен часовой. Мы пошли в назначенные нам покои, от Терека во ста саженях. Покои похуже Владикавказских, однако изрядны и чистеньки. Кухня весьма дурна, ибо надо стоя на коленях готовить; видна, что мало с поваром ездят. В семь часов обедали и ужинали, в девять уже покоились. Англичанам, богачам скупым, толстому и худощавому, доходил запах от четырех блюд наших; мы боялись смотреть на них: того и гляди, что пожалуют; они под крышею, на чистом воздухе, занимались молоком и хлебом, изредка поглядывали на нас, мы – будто не видим. Скупость непомерная и непростительная; за то с них и за молоко взяли в три-дорога. Слуга, нанятый ими, Армянин, как угорелая кошка, в посылках, то туда, то сюда, и бричка не важная: горько видеть скупых; это недостаток, заслуживающий презрения. 29-го Июля. Погода чрезвычайно хороша; встали в семь часов, оставались в необходимом одеянии, прочее взяли окурить; чрез три часа принесли нам окуренное платье, которое надели, хотя оно было неприятного запаха; снятое с нас понесли напоить газом; служащим нам, надели балахоны и колпаки окуренные: смешной наряд! Очень скучно сидеть в карантине; та только выгода, что будешь иметь маленькое понятие о тюрьме; из порядка не должно ни кому выходить. Сутки показались неделею, хотя мы читали, писали, говорили, обедали, купались в Тереке. Купцы с товарами сорок дней выдерживают карантин: сия осторожность необходима, хотя очень тягостна. К нам приставили трех часовых с заряженными ружьями, чтоб мы за карантинную черту не вышли; в восемь часов, дабы избавиться от мух и других насекомых, закрывши окна, легли, а заснули в час; каково лежать в темноте пять часов и сном не наслаждаться! Теперь ясно понимаю, от чего дети плачут, когда их спать укладывают, а им не хочется. 30-го Июля. В несносном карантине. 31-го Июля, четвертый день настал; слава Богу, нам щипцами подали ответ на наше письмо, от управляющего Кавказскою Губерниею, Анастопуло: велено более нас не держать, – спасибо, как мы уже высидели трое суток. В одиннадцать часов, поблагодаря Капитана Виникова, поехали; через час оставили Лукувскую станицу, в Павлодольской переменили лошадей – 13 верст; до Екатеринограда 28; до Прохладной 17; до Солдатской 18: здесь бродяги и отставные солдаты; до Павловской станицы 20 верст, до Георгиевска 25, и того от карантина более ста, а от С. Петербурга гораздо более четырех тысячь верст, как мы ехали. 1-го Августа. Дорога от Моздокского карантина до Георгиевска, превосходная, гладкая, ровная, исключая двух гор, на двух последних станциях, у Мариинской хуже, и дурненьких двух мостиков; ехали с шестью козаками, довольно было темно, засветили фонари, и въехали в два часа по полуночи в Георгиевск; остановились в доме Полицмейстера Павла Семеновича Березина; очень хороший молодой человек; жаль, что грудью страждет, неделю назад лишился матери, и сестра его одержима чахоткою; горе написано на благородном лице Березина. Первой раз, ни сена, ни соломы, все выгорело. Из восьми стульев составил себе кровать, постлал шинель и крепко заснул; товарищ успел прежде меня броситься на диван. В десять часов утра ходил по городу хуже многих деревень, от частых пожаров. Две церкви и те ветхи; однако много народу в оных; Воскресенье было, а потому и я выслушал обедню. Казенные строения каменные. Арсенал хорош! Съестные припасы привозят два раза в неделю; фруктов много, бергамоты велики, но не имеют нежного вкусу. Управляющий губерниею живет в хижине, дом его до тла сгорел, и прелестные тополи, бывшие пред домом; кое-как нажил, прослужа более 40 лет во флоте, теперь в жалком положении; жена его, Гречанка с тремя дочерьми, разделяет с ним бедность. Не жалея денег, обедали хорошо; в десятом часу, на купленном дорого сене, успокоились. 2-го Августа. Оставя коляску в Георгиевске, для некоторых поправок, принуждены были ехать в двух кибитках; это для меня не по сердцу было в первые, но – нужда к чему не приучит! В пятом часу проснулись, выпили кофею, взяли кое-чего с собою, с егерем и поваром отправились из обгорелого Георгиевска к водам Кавказским, 35 верст. Я все сидел на облучку, и не так-то дурно, когда кибитка туго набита сеном. Приехали к водам в девять часов утра; погода чудесная, и небо безоблачно; первой раз видел во всей красе цепь Кавказских гор; на левой стороне от Георгиевска в 17-ти верстах по лучшей дороге извивается чистенькая речка Подкумок, а верстах не более ста, по своим глазам, или по своей оптике, в прямой линии тянется цепь Кавказских гор. Здесь, у Подкумка, мы завтракали; здесь я обозрел вокруг себя, и – стоя на коленях, написал следующее. Цепь Кавказских гор можно разделить на четыре разряда. Первые горы покрыты зеленью и украшены древами разнородными огромной величины. Вторые каменные; с торчащими по бокам большими деревьями, устланные по местам обгорелою от жаров травою и седым мхом. Третьи, под коими необыкновенные красивые облака плавают, снежные, взору приятны; и четвертые, ледяные, душу возвышающие. Все, при ярком свете животворного светила, обращают на себя внимание мыслящего творения и точно прелестны; но, кажется, все они, с каким-то восторгом благоговея созерцают царицу гор, Эльборус [6] Сию гору называли мне и Шат-горою. ; покрытую вечными льдами и снегом; слезы умиления сердечного текут из очей просвещенного путешественника, и он углубляется в размышления о величии Творца, всё создавшего и всем управляющего; так бывает с людьми, еще с правого пути невозратившимися! Но что речет безбожник? Он преклонит колена и воскликнет: есть Бог и се чудеса его! Назовите мне живописца, кто бы мог срисовать цепь гор Кавказских? Назовите Поэта, кто бы мог дерзнуть огненным пером написать похвальную песнь сим горам? Назовите Историю графа, который бы осмелился взяться за перо? Все безмолвствуют и с Апостолами рекут: Велик Бог и непостижимы дела его! А потому, смертные, смиряйтесь; отбросьте гордыню свою, молчите, и проливайте слезы, удивляйтесь! Однако я бы сказал нашим писателям, особенно стихотворцам с дарованиями: Сюда стекайтесь, сонм Поэтов! Сюда, вам стыдно вздор писать, Бросайте перья вы изветов, Старайтесь Бога прославлять. Сюда злодеев привезите, Во агнцев превратятся все; Сюда вы злато приносите, Нет нужды больше в нем нигде. Одни изранены – больные Лишь в злате могут пользу зреть. Обращаюсь к Эльборусу: когда все горы преклонили верхи свои, когда человек, точно человек, в изумлении от красот её, тогда она, видимо с какою-то величавою, благосклонною, кроткою улыбкою, благодарит все и всех, за признание истинное к её лепоте, и более от того, что она заставляет познавать Создателя и укротить буйность смертных пред Несозданным. О водах Кавказских есть книги, а я скажу несколько слов. Первые – горячия, в 38 градусов; вторые – кислосерные, здоровы для всех, в 25 градусов; третьи, Варвация, горячия в 32 градуса; четвертые, в двенадцатци верстах от сих вод, на Железной горе, железные горячия, 32 градуса; пятые, в сорока верстах, кисло-холодные, и шестые от сих в двенадцати верстах, кисло-железные. Не доезжая вод, на правой стороне, живут аулами мирные Черкесы; попадись к ним в руки, тогда узнаешь их кротость: они только и боятся одного Ермолова! С присоединения Грузии к России, из Тифлиса выезжали Главнокомандующие, несчастный неустрашимый Князь Цицианов и ныне Ермолов; сей последний прославляем от малого до большего, всех сословий; Чеченцы, Черкесы и все нагорные обитатели не любят бесстрашного, благоразумного Начальника, так как и взяточники в Губерниях, вверенных ему. Есть по дороге селения, Шотландское и Немецкое; они-то снабжают приезжающих к водам отлично хорошим, белым и ситным хлебом, маслом, молоком и разными съестными припасами. Странно, что иноземцы оставляют так называемые свои благословенные земли и приходят жить даже в диких местах России! Пусть их селятся, да пусть не бранят Русских! Остановились в чистом доме с мебелями, прямо против горячих вод, – десять рублей в сутки. В чужих краях гораздо более платят; здесь сколько хочешь сиди в ваннах, ничего не платишь, а там за все плати: В одиннадцатом часу утра вышли походить; первая встреча – Полковник Аполлон Марин, бывший мой ученик, хороший молодой человек; мы один другому очень обрадовались; зашли к нему и у него выпили кислой воды по стакану: 35 копеек стоит бутылка; по его совету, пошли на гору, и сели в ванну кисло-серную 25 градусов, приятно в ней сидеть, не хочется расстаться; ванна большая, можно шести человекам покойно вместе сидеть и лежать, в горе высечена. Полчаса и – кажется, здоровее стал, и аппетит сильный родился. Тут увидел Пуш – на молодого, который готов с похвальной стороны обратить на себя внимание общее; точно он может при дарованиях своих; я ему от души желаю всякого блага; он слушал и колкую правду, но смирялся; и эта перемена делает ему честь. В горячих водах сделаны для нежного пола особенные ванны, выстроен и убран на горе дом, и по горе мастерски сделан въезд, и пешком неутомительно: лесница, имеющая сто ступеней, и дурна и слишком дорого стала; она построена прежде Ермолова. – До ужина опять обнимали нас кисло-серные воды; час времени с Мариным и Пушкиным языком постучали и разошлись; здесь на водах, чего хочешь, все достать можно, и нахожу, что не дорого. Маленькой дождь. 3-го Августа. В шесть часов, не смотря на дождь, мы пошли на гору, Машук называемую, и будучи здоровы, пили кисло-серную воду, два раза в ванне; за то обедали и ужинали с величайшим желанием; я читал о водах, сочинение Доктора Зея: надуто написано, впрочем, как говорят, справедливо; мне принес сию книгу Полковник Преображенского полка, Деменков, который получил облегчение от ран своих; а Марин, невладевший рукою с Бородинского дела, чувствует себя здоровым, поднимает оную свободно; страдал глазом от контузии, и большое почувствовал облегчение; мы поздно приехали, ужь время прошло; все разъехались. Ермолов разводит сад, и ежели несколько лет пройдет с таким попечением от начальства, то уверен, что вся Европа оставит свои воды, и будет приезжать за здравием на Кавказ. 4-го Августа. Погода весьма хороша; после ванны ходил и на базар: не дурен, много домиков выстроено; теперь не нужны палатки, есть где поместиться; хотя любители чужих краев не хотят хвалить все то, что Русское. Покаются, да не будет ли поздо? Колонисты богатеют, им хорошо; ныне набегов мало от нагорных жителей; у них поставлены солдаты с пушками. Белой хлеб в Шотландской колонии, где много переселилось из Сарепты, отлично хорош; после С. Петербурга, я такого не ел. Сутки протекли быстро. 5-го Августа. После двух ванн, обедали; в два часа выехали. В шесть приехали в Георгиевск; переодевшись, посетили Анастопуло: человек тихой; супруга его благоразумна и хороша собою; я досыта наговорился по-Гречески, был в церкви; дома готовился к дальному путешествию. В Георгиевске Комендант – Генерал-Маиор Сталь; все его хвалят, 6-го Августа, простясь с нашим хозяином, пожелав ему здравия, выехали из жалкого города в три часа по полудни. 7-го Августа. Можно сказать, что от Георгиевска, дорога – в начале степь, с несколько посохшею травою, потом сенокосы, хлеб до самого Ставрополя, который гораздо и гораздо лучше Георгиевска: чист; однако мало нашли съестного; тут две церкви, одна каменная, другая деревянная. От Ставрополя верст семь гора, зелень веселая, рогатого скота множество, вдали горы зеленые и лесистые. Утром было холодно, потом жарко – до Богоявленской деревни, богатой, но не в устройстве; и до Прочного окопа дорога отлично хороша, козаки везде молодцы; от Ставрополя до Богоявленска многочисленные стада быков. В час по полуночи, приехали в Прочной окоп, одетые легли спать; здесь Комендант Маиор Широкой, человек учтивый. Небо двое суток безоблачно и жар несносный; но до восхода солнечного, род морозу, или холод чувствительный, резкий, а воздух чист. 8-го Августа. – Воскресенье; распростясь с учтивыми офицерами, выехали рано с Хоперскими Козаками: душа веселится, смотря на них: один другого молодцоватее; Кубань в лево, а в право глазом не обкинешь равнину; за Кубанью Черкесы, Кабардинцы, – мало показываются. Прочный окоп чист, и казармы хороши; при великом Суворове выстроен. Сказывали, что Нижегородской Полковник Тутольмин, из полковой суммы выстроил казармы. Везде военные, и учтивы и опрятны. Кубанская линия в лучшем порядке, чем Кавказская, сколько я мог заметить. В Темизбеке встретились с Генералом от Кавалерии Н. Н. Раевским: всегда со мною хорош, дочери благовоспитаны, следственно любезны, – сын меньшой приветлив. Во втором часу по полудни въехали в Кавказскую крепость, где Комендант и Командир Навагинского полка – Подполковник Александр Федоров. Урнежевский, кроткий и скромный, добрый и препорядочный 35-ти летний человек. У него мы обедали, ужинали, в бане были; в особой казарме писал, читал, и сутки миновали. Жар для меня был нестерпим. Не доезжая двенадцати верст до сей крепости, дорога гладкая; Кубань с лесом по берегам, трава высокая, но от солнца обожженая. Проехали от С. Петербурга более 4,500 верст. 9-го Августа. Встали, не выспавшись и от жару и от насекомых. Комендант с офицерами заходил к нам, и настоял, чтоб у него завтракать; выполнили желание Урнежевского, и у него же с Генералом Н. Н. Раевским и его фамилиею обедали. Читали старые газеты у себя, вечер провели в разговорах и в чтении приказов Ермолова; все почти имеют отпечаток отличного человека; между тем отдавали справедливость и покойному Главнокомандовавшему в Грузии, Князю Цициацову. 10-го Августа, не доспав, проснулись рано, в шесть часов; при сопровождении гостеприимного Коменданта, выехали из Кавказской крепости; погода прекрасная; проехав все Хоперские станицы, нашел одну другой лучше; и церкви каменные; дорога гладкая сто семь верст; и оставя за собою Кавказскую губернию, вступили в четвертом часу по полудни в землю Черноморских Козаков (прежде Запорожцев) и прямо в Карантинный редут, называемый изрядный источник. Тут нашли Атамана Черноморцев, Полковника, седого, кроткого, с добрейшим лицем человека, Григория Кондратьевича Матвеева. Карантинной дом, перед Моздокским, показался дворцем, и подлинно – чист, в четырех покоях по две кровати, в каждом стол и стулья; скоро окурили всех нас. По тихой реке Кубани все станицы отменно хороши; поля и ныне зеленеют, скота много, и хлеб не совсем дурен; однако давно не запомнят таковой засухи, трава всегда в рост человеческий, как все утверждали. Екатеринодар есть столица Черноморских козаков, где и Войсковая Канцелярия; город обширный, но худо выстроен, и в нем не более 3,000 обоего пола жителей. Войсковой Канцелярии члены сказывали мне, что всего на все с женским полом в Черномории 70 тысяч, более мужеского пола; что у них 21 полк, в каждом 550 человек, одеты в синем, рукава за плечами, выбриты, у некоторых Козаков есть еще чуприны. Во время нужды могут сверх сказанных полков сесть на коней тысяч десять; старики, дети и козачки все в работе. Единообразие одежды не так-то красиво; прочие козаки одеты как хотят, и от того кажутся молодцоватее и красивее, и борода придает мужество. Я не видел Уральцов и Донцов в их станицах; но смело можно сказать о казаке: Идёт, и враг стоять не смеет – Бежит, его и тени он робеет. Доктор Карантинный с излишеством учтив; мы хотели покупаться в Кубани и бросились в её тихия струи; я держался берега, товарищ мой поплыл далее, и вдруг три Черкеса, с противо-лежащего берега, кинулись в воду: мы вздрогнули, однако ничего не приключилось. В шесть часов по полудни обедали и ужинали с Урнежевским; часа чрез два он поехал в обратный путь со слезами на глазах, и мы, прощаясь, взаимно чувствовали печаль; трех-дневное пребывание вместе сблизило нас; в путешествии своем, я на опыте узнал, что есть лица привлекатаельные, не знаешь, за что полюбишь человека; напротив, есть фигуры оттолкательные, увцдипие; и – хоть бы ввек не видать. В десятом часу вечера, при полном жарком месяце, при звездном небе, на берегу тихой Кубани, в десятя саженях или не много далее, от воровского Черкеского пикета, сидя на стульях, с трубками, глотали теплый воздух. Мог ли я предвидеть, за год, что буду так далеко от родных и друзей? На свете живучи, все может случиться. Ермолов и Черкесов привел в страх; однако ж они зимою воровски переходят покрытую льдом Кубань, и отгоняют скот; здесь как и на Тереке не надобно дремать, и всякой ложится спать с. оружием у изголовья; неприятная жизнь! Наши солдаты окликиваются: «кто идет? кто идет? кто идет? говори! убью!» Попробуй не отвечать, так и будешь в Елисейских полях! несколько месяцов тому назад, Полковник хотел испытать своего солдата, на часах стоящего, прошел – не отвечая: солдат приложился, и – Полковника не стало; кто прав? кто виноват? Возблагодаря Творца за благополучное путешествие, столь дальное и многотрудное, мы легли успокоиться на свежее сено; я часто просыпался от откликов наших Русских и Черкесов; тут мудрено быть сонным, каждой сделается и сметливым и осторожным. 11-го Августа. В седьмом часу утра, поблагодаря Атамана Матвеева, пустились в путь ѵ, сопровождаемые сотнею козаков, и благополучно очутились в Екатеринодаре; дорога бесподобная, слева скромно течет Кубань, за нею виден лес, а вправо простирается зеленая равнина. В Екатеринодаре, по благосклонности начальников казацких, приготовлена была для нас чистая, хорошо-убранная квартира Майора Барабаша, который и в отсутствии своем не токмо угостил нас, но и в дорогу снабдил, вином и съестными припасами. По сему я долгом поставил себе, письменно изъявить ему мою и товарища моего благодарность – за угощение. За нужное поставляю сказать, что в Войсковой Черноморской Канцелярии, вычисля от Екатеринодара до Тамана, вперед берут деньги за почтовых лошадей, Сверх сотни Козаков с офицером, дан нам Полковой Есаул Никита Яковлевич Долинский, чтоб нигде не было остановки: молодец, добр и услужлив; – мы не ехали, а летели. В восьмом часу вечера, в Ивановской станице, мы остановились у одной козачки, и на дворе, при двух мужественных часовых, освещаемые печальною луною, без свеч, почти как днем, обедали и ужинали в одно время; около нас, на обширном дворе, быки с важностию прохаживались, коровы прогуливались, телята прыгали, ягнята щипали травку, курицы клокотали, цыплята под крылышки их прятались, свиньи с поросятами хрюкали, лошади ржали; теплота нежная упиралась вкруг нас, хозяйка старая, но добрая, хлопотала, угождая нам, и помогая повару; в это время вспомнил я некоторых наших путешественников; сколько пищи для сентиментального сердца! сколько воздухов ароматических, целебных и бальзамических, как не выронишь слезу из правого глаза! Оставя трогательные картины, я вступил в разговор с козаками, и узнал, что козаки сохраняют все посты; что в постные дни вина не пьют; что свято чтят своих родителей, слепо повинуются приказаниям начальников, верны женам своим, и передают все, что знают, своим детям. Молодые козаки, дети, наизусть знают все походы отцев и дедов своих! Вот прямо природное воспитание, получаемое от родителей своих, а не от пришельцев, коими с давних лет наводняется любезное наше отечество. Строгое повиновение наблюдается всегда и везде, ибо начальники, быв прежде сами простыми казаками, на опыте дознали, как должно управлять подчиненными; доброта души сияет на лицах козацких, и все вообще умны, кротки, и приветливы; рассказы их весьма приятны: не льзя не любить их! 12-го Августа. Вчера прилегли, но тьма насекомых не допустила сомкнуть глаз; в три часа, на самом рассвете, уже были готовы к отъезду; в пятом выехали из Ивановской станицы. Утро было свежее. Нас сопровождали 150 козаков; первые двенадцать верст мы проехали с быстротою молнии, менее нежели в полчаса, и 28 других в час, до Копыла, лежащего при речке Протоке. Здесь опасность заставляет так скоро ездить. Тут на пароме живо перевезли наши экипажи; и нас еще живее на лодке; с такою ж скоростию доехали мы до Петровского кордона на речке Калаусе – 25 верст; до Андреевского кордона на речке Курке 15 верст, до Темрюка 25 верст, козаки переменялись на каждом кордоне. Дорога очень хороша; мосты гораздо лучше, чем внутри России; камыши во всю почти дорогу, высотою и густотою удивляют, имея три и более сажени. Черноморцы весьма ловки, молодцы, как и прочие козаки, и офицеров имеют отличных. Темрюк станица, заключает в себе девяносто домов, или мазанок, однако есть и хорошие домики; церковь одна каменная изрядной Архитектуры; большего богатства внутри нет, но везде хорошо и чисто; здесь в Темрюке мы остановились у Есаула: жена его в платочке, мастерски повязанном, в козацких сапожках, весьма и даже занимательно мила; везде мы испытали угощение древних Патриархальных времен, подчуют и упрашивают взять в дорогу хлеба, вина, плодов; словом, чем богаты, тем и рады; насильно даже кладут в экипажи, и – денег не берут! Жарко, и немудрено – ехав с такою быстротою, мы в двенадцать часов времени, проехали 185 верст. В девятом часу вечера въехали в Тамань; чрез крепость не хотели нас пустить; но, видя четыре экипажа на мосту, которых нельзя было поворотить, доложили Коменданту Каламаре, и он позволил. Месяц уже, пленяя – светил, мы остановились на лучшей улице в приготовленной квартире козацкого офицера. Нас посетили любопытные и учтивые чиновники. Ужин и обед наш был в одиннадцатом часу; после чего принеся от души благодарность Богу за благополучное окончание путешествия по Кавказской и Кубанской линиям, утомленные возлегли на сено, и предались сладкому сну. Ныне дорога везде широкая, ибо Ермолов велел сжечь камыш по обеим сторонам, чтоб тем безопаснее было для проезжающих. В камышах козаки поймали несколько молодых лебедей и нам подарили; мы приказали четырех зажарить; ночью Таманские собаки вошли в печку и похитили наше жаркое, которое мы готовились в первый раз в жизни отведать. 13-го Августа; едва мы проснулись, был у нас Комендант, Полковник Каламара, родом Грек; все об нем хорошо отзываются; он давно служит; я поговорил с ним по-Гречески. Полковник гарнизона Бобоедов, добрый старик, а Есаул Мартын Степанович смышленый Городничий. Мы осмотрели крепость, которая при бессмертном Суворове была в лучшем виде, по словам здешних жителей; тут и теперь находится девяносто орудий. – Тут поверил свои часы по солнечным. Всего лучше, во всем 'Гамане, супруга Коменданта Каламары, прекраснейшая из брюнеток, Гречанка с огненно томными глазами, умна и мила, и говорит прекрасно по-Гречески! Заходили к Бобоедову и Есаулу; потом пошли к проливу Киммерийскому. Под нашими ногами разбивались пенистые волны, несомые противным ветром к берегу; взорам нашим представлялись Ениколь и Керчь; мы должны оставаться, ибо час от часу буря сильнее поднималась. Стоя на берегу волнующагося моря, думал я: только перед стихиями гордость, сила и богатство смиряются. – Утром был порядочный дождь, после двух месяцев засухи. Жителей в Тамане не более двух сот, и весьма мало съестных припасов. Босфорский пролив с берега прекрасен особенно при непогоде. После обеда, по благосклонности Бобоедова, ездили мы на его дрожках версты три от Тамана на гору, которая 1818 года с 15-го, Августа до 15-го Сентября, при пламени и густом дыме выбрасывала грязь и каменья. Я собрал несколько камешков и окаменелой грязи разного цвета, для химического раздробления, по приезде в С. Петербург. По словам жителей, сие явление случилось до восхода солнечного, с ужасным ударом; в тоже почти время в проливе Киммерийском и в Азовском море слышны были удары, и два раза появлялись острова, по которым могли ходишь люди, и смелые ходили; вскоре ветром снесены были, или волнами смыты – исчезли. Тут на горах и под горами ростет множество илиотропу, хотя оный и не так высок, как у нас в горшках, но благовоннее нашего. Мы ходили опять к берегу: волны шумят и ветр противный; тепло, воздух чист и здоров; в ожидании благоприятного времени к отъезду нашему, мы купались в соленой воде, ужинали, рассуждали и сожалели, что многие города не похожи на города. 14-го Августа. Рано встав, вышел подышать, Тмутараканским воздухом насладишься; прошив нашего домика жидовской питейной дом, где во всю ночь шумели и не успокоились; они мешали и думать; однако много пробежало в годове моей исторических истин и басней; писал часа три; в одиннадцать часов осматривал церковь Покрова Пресв. Богоматери [7] Тот ли самый храм стоит и по ныне, который выстроен Мстиславом, после победы над Касогским Князем Редедею 1022 года, не могу утвердит. Касоги не иные были, как нынешние Черкесы; это не моя догадка. , где видел известный камень, о котором многие писали и многие на умствованиях основывали свои заключения; но надо отдать справедливость покойным: Митрополиту Гавриилу, Болтину и Графу Алексею Ивановичу Мусину-Пушкину; сии мужи соединенными силами вскрыли завесу, покрывающую Тмутараканское Княжение, и все перестали сомневаться о месте оного; несколько лет тому назад, любитель древности и знаток отечественной Мстории Алексей Николаевич Оленин, своими изысканиями еще более удовлетворяет любопытство о сем же Княжении. Не столько весел бывает избалованный ребенок, получа желаемые игрушки, сколько я был рад – увидя камень, который в юности моей, лет тридцать тому назад, сильно занимал меня, когда и я, будучи еще военным, писал речь о Тмутаракане и Мстиславе Владимировиче, которую лучший из кадет бывшего Греческого Корпуса, Скиеда, говорил, пред всею знатью С. Петербурга и пред учеными людьми, и которая удостоена была благосклонного внимания и одобрения. Подошед к сему камню, я обнимал оный как старого, но невиденного мною знакомца. Оный не более пяти пяденей моих, где читаешь надпись: «в лето 6676 (1065), индикта 6, Глеб Князь, мерил море по лёду, от Тмутаракани до Керчи 30,054 сажени». Другая половина сего камня шесть с лишком моих пяденей, толщина более пядени. Над сим камнем лежит ныне другой камень с надписью Греческою; но я не мог более разобрать как слово воспор. С обеих сторон в барельефе изображены фигуры человеческие в туниках, в три четверти аршина высоты, с поднятыми руками, держащими венки. Святость ли изображает сей камень, или просто надгробие над каким нибудь воином? Не знаю. Пусть Ученые о сем рассуждают и пишут. Довольный своим утром, обедал хорошо, и чтоб избавишься жару, заснул. В пятом часу посетил нас Атаман Матвеев и по видимому недовольный своею судьбою, что должен один жить в Екатеринодаре, а жена живет с пятью дочерьми и двумя сынами в Тамане. Жаль мне старика! Через час пошли мы к нему, не застали дома, только с двумя дочерьми кланялись; в это время Генерал Н. Н. Раевский был у нас; мы, взяв дрожки, поехали в крепость Фанагорию, (так называется крепость Таманская) и приветствовали приезжого почтенного Генерала, пили, чай с его дочерьми и Англичанкою, доброю Матень. Тут все военные были, и все препорядочные люди. Выехав из крепости, в виду Керчи и Эниколя мы купались. Соленая вода здорова и тепла, но противна если в рот попадет. Почти 5,000 верст от С. Петербурга по сделанным нами кругам. В 10 часов Кикимора, Славянский бог сна, покрыл нас своим крылом. 15-го Августа. Успение Богоматери; не удалось быть у обедни, ибо в 8 часов угара погода стихла, и мы перебрались с экипажами на канонерскую лодку, по здешнему Лансон, одно мачтовое судно; в девять часов, снявшись с якоря и подняв парусы, при самомалейшем ветре, пустились по страшной жидкости. Мне два раза было дурно, хотя я и служил в юных летах в Балтийском Флоте; кусок хлеба с солью облегчил боль в желудке; писал на палубе; ветру попутного не было, и несносный штиль досаждал. С нами переезжал один Грек Плакидас, торгующий вином, человек умный и благочестивый. Еще в Тамане тронули меня слова Атамана Черномории Матвеева: прощаясь, утирая слезы, он сказал: «не забудьте добрым словом;» здесь на лансоне, вспомнил я оные, и долго думал о нем. В девять часов утра оставили за собою Азию, а в пять по полудни бросили якорь в Европе – у Керчи. Сей путь, при благоприятном ветре, совершают в два часа с половиною, а мы ехали 8. Нас приветствовали морские офицеры, но мне и товарищу моему более всех понравился Капитан-Лейтенант Патиниоти, Грек, начальник флотилий, седовласый сорока-летний молодец; умен, скромен и всеми любим; с братом его я воспитывался в бывшем Греческом Корпусе; а потому и с ним вступил в откровенный разговор, на Греческом языке. Патиниоти водил нас в древнейшую Греческую церковь, которая воздвигнута, по многим замечаниям, более 1,500 лет тому назад; четыре колонны из Паросского мармора поддерживают купол и всю церковь, легкой и приятной Архитектуры. Пристройка недавно сделанная для помещения большего числа христиан, также весьма красива. Здесь видел Евангелие и Апостол, писанные по-Гречески на пергаменте, четко и чисто, не менее 500 лет тому назад. Мы всходили на гору и видели то место, где, как говорят, Митридат, Понтийский Государь сиживал. Я сел на сии большие кресла, красиво иссеченные из дикого камня в скале и окинул взором вокруг себя. Прелестная и величественная картина! Но какой ученый и преученый уверит меня, что это был точно трон Митридата? Чем докажет, что сей Царь, на чистом воздухе восседая под облаками, давал расправу, и готовился на брань? – Однако и мне кажется, что по горам существовала стена, сделанная от набегов хищных народов. Но – полно; кажется, я не за свое берусь; есть схоластики, им предоставлено писать диссертации, или подробные изыскания. – Были у Н. Н. Раевского, который после нас приехал: в беспокойствии почтенный; сын меньшой очень болен; жаль молодца! В 8 часов у Эмануйла Феофиловича Кордио, у коего пристали; богатый человек и деньгами и детьми: семь дочерей и пять сыновей – все живы; я их не видел, к празднику поехали в Ениколь. В Керчи считается около четырех тысяч жителей обоего пола; Греческий язык везде слышен; я говорил со многими Гречанками: они весьма приветливы и хороши собою. По древнему обычаю, сидят поджавши ноги, перед своими домиками, на ковриках; в будние дни в трудах; сего дня, в праздник, проводят в разговорах. Какая разница быть Греком под законами России и – Турции! 16-го Августа. Утром, приглашенные Патиниотием, смотрели, как починивают на воде трех-мачтовое огромное транспортное военное судно, поворачивая с боку на бок, так что киль виден; страшно! и тем более страшнее, что оный моют швабрами пылающими, потом конопатят и дегтем мажут; все сие производится со скоростью, смелостью и ловкостью. В 10 часов возблагодаря всех за учтивость их, и более Патиниоти, простясь с хозяином и со многими Греками, поехали в Кефу или Феодосию, куда приехали в 8 часов по полудни, и пристали в Греческом трактире – пречистом; дорога хороша, местоположение – зеленая степь; весною трава прекрасная, и теперь на деревьях вторые листья. Обедали и ужинали в десять часов вечера и улеглись. 17-го Августа, мы только что хотели вытти, явился Комендант, меньшой Сириоти, израненый Майор, бывший кадетом в Греческом Корпусе – с некоторыми сведениями и остр; он повел нас осмотреть карантин; отлично чист и хорош! много стен древних, и новое строение прекрасно. 25 Июля нынешнего года, скопившаяся на горах от дождей вода, так быстро потекла чрез карантин, что в стенах Генуэзских прорвалась, и наводнила карантин выше двух аршин; много поврежденного, и трех человек спящих снесла вода в Черное море; на другой день нашли их бездыханными; помощник Инспектора карантина, Гирс, благородного обращения, и прочие чиновники учтивы и порядочны. Ходили по булевару без дерев, по берегу Черного моря; на сем месте, говорили мне, были древние стены; начальник бывший в Кефе, Г. Ф. сломал, и сделал гулянье, по которому гладко ходить, но так жарко, что ни кого не встретишь; когда посадят деревья, чтоб тень была, тогда будет хорошо. Жителей считается более четырех тысяч. Жар сего дня был нестерпим, и потому мы бросились в Черное море и – несколько прохладились; думали обедать дома, но – по сильным убеждениям, согласились разделишь трапезу нового Градоначальника Г. П – го, который три раза приезжал к нам; – после обеда, на шлюбке Градоначальника ездили к Броневскому, бывшему Градоначальнику здесь. Он живет как пустынник, и – руками своими возделывая сад свой – кормится; отличный человек! я его давно знаю: преисполненный познаний, и великий знаток на многих языках писать; ныне нашел его огорченным; не ведаю причины; но жаль человека с дарованиями, с обширными сведениями по всем частям. Сад его, им разведенный, имеет более десяти тысяч фруктовых дерев; миндалю продает пудов двадцать, и вот почтенного доход; в саду, можно сказать, много есть милого, семо и овамо, в приятном беспорядке: то остатки колонн Паросского мармора, то камни с надписями, – памятник, воздвигнутый племяннице его, храмики, горки и проч. У Броневского застали Н. Н. Еаевского с дочерьми и с больным сыном. Распростясь с философом хозяином, поехали к П – му; – купались, читали газеты, писали, ужинали, и простились; дома у себя приготовились к завтрашнему отъезду. 18-го Августа. Вчера убедили меня ехать верьхом по южному берегу Крыма, и я было согласился, хотя от жаров не так-то здоров; должен признаться, что для меня жестокой мороз приятнее, нежели зной; от холоду можно избавиться, а от жару некуда деваться, и позыву к еде нет, сон бежит, человек весь не свой; а зимою каждый скор, румян, молод, бодр! – В семь часов утра выехали из Феодосии с данным нам провожатым, Татарином; располагаясь до Судака в коляске, а там верьхом. Проехав 24 версты до Кринички, я взглянул на маршрут, начал считать версты, и – сочтя, что 300 верст должно ехать верхом и по 50 верст в сутки, с признательностию нашел себя не в состоянии исполнить сию трудную для меня дорогу: я сыт и Кавказскою линиею! Пусть называют меня трусом; нет, – это не трусость, а даже, если смею сказать – достоинство; ибо когда бы люди брались за то только, что могут выполнить, гораздо бы все лучше шло в мире: ан посмотришь большая часть не по силе тягость несет, вот и беда; не хорошо, когда человек мечтает более о себе, нежели он есть. Мало ли мы читали, читаем, видели, и видим, что самонадеянность часто и очень часто ко вреду служила и хвастуну и ближним! Мог бы множество примеров представишь, но – боясь утомить читателей, кои удостоят своим вниманием мои путевые записки, молчу. И так доехав в несносный жар по гористой дороге до Шах-Мурзы, (имение принадлежащее Годлевскому), разделились; товарищ мой поехал верьхом на Судак, а я в Бурундук; прощание было слезное, мне душевно горько! В восемь часов вечера доехав до Бурундука, ночевал у ямщика Ивана Максимова, один одинешенек; два человека бывшие со мною и больны и хмельны; не на кого надеяться; хозяйка с двумя дочерьми, видя мое положение, упросили предаться покойному сну, и что они будут караулить три экипажа; утомление заставило принять с благодарностью предложение; вокруг избы пусто и безлюдно, вдали почтовый худой двор, вдали же из шести человек казачий караул; луна взглядывала в малое окно, а в другое смотрели на меня то вол, то корова; дума занимала голову мою, начал забываться, как вдруг вбегает какой-то молодец с обнаженною шпагою, грозно крича: где хозяин? Я проснулся, и откуда взялась смелость? кричу грознее: вон! – В это время собачка Английская, бывшая со мною, бросилась с лаем на дерзкого, и он – как привидение – исчез; не знаю – кого испугался, меня или собаки? 19-го Августа. В пятом часу утра, был уже готов к отъезду; хозяйка с дочерьми не хотела взять платы; но – по просьбе моей, для памяти, решились безделицу оставить у себя: настоящие христианки! Дорога к Симферополю или Ахмечети, большею частию гориста, и не всегда хороша; мосты все хороши; местоположение красиво, лесу много, и на деревьях новые листья. В десять часов утра проехал Карасубазарь, и – не выходя из коляски, распросил почтаря, опрятного жида; он говорил, что лавок более 300, что одна каменная Греческая церковь, однна Грекороссийская, одна Католическая, одна Армянская, множество мечетей, и несколько синагог, что жителей около 15-ти тысячь; за верность не ручаюсь. При въезде в Карасубазар пленяют взоры, прямые, высокие, горделивые тополи и фруктовые деревья; сколько мог заметить, одни Русские домы, окнами на узкия улицы, а прочие домы все обращены окнами на двор; скучно видеть, Гостиный двор обведен высокою стеною, ворота запираются по закате солнца, и торг оканчивается. Из Зюйской станции, дослал передового к Таврическому Губернатору, Александру Николаевичу Баранову, прося его, чтоб приказал отвести мне квартиру, как человеку, коротко с ним знакомому по С. Петербургу. За передовым через час поехал и сам; почти в три часа въехал в Симферополь, и – прямо к Губернатору, который на крыльце встретил меня, как друга, как любезного брата; слезы трепетали у обоих на глазах; душа его благородная, выказалась в сие время во всей красе своей; разумеется, что бывшие у него гости подражали своему хозяину, и мне было так весело, что нет слов пересказать; давно сказано: кто чувствует много, тот мало говорит. – Обед и хорош и приправлен дружескою беседою. После обеда явился Доктор, и занялся хмельными еще людьми, со мною приехавшими; самое лучшее лекарство, что и все придумали – отправишь в больницу, до отъезда нашего из Симферополя. Любезный Губернатор приготовил для меня три комнаты, назнача и прислугу. До 12 часов мы сидели, и я с удовольствием внимал о предприятиях начатых, хотя молодым, но преисполненным дарований Губернатором; все, что Александр Николаевич предполагал совершить в Таврической губернии, клонилось ко благу общему. Дай Бог только ему столько сил и твердости, чтоб кончить многотрудные свои желания. Ужин прекратил наш разговор, мы разошлись, и я поставляю долгом сказать, что весело быть хотя бедным, но честным человеком: везде находишь дружбу, всюду встречаешь любовь и довольство, тогда, когда гордец богатый и несправедливо наживший сокровища, презираем, и ни кто не хочет не токмо угодить, но даже встречаться с сими людьми. 20-го Августа. В шестом часу утра проснувшись, и возблагодаря Бога за милости, стал читать иностранные газеты; удивление мое усугубилось, – читая о Неаполитанском перевороте, и о процессе Английской Королевы, свиделся с хозяином, который советовал мне – посмотреть базар: только в пятницу каждую неделю, со всех окрестностей, приезжают торговцы; каждый, чем богат, то и предлагает на продажу. Чрезвычайно жарко, даже душно! несмотря, что восемь часов утра; однако я пошел: взоры не пленяются базаром, весьма нечисто! только и слышишь Татарской язык! Фруктов множество и разного незначущего товару. Заходил к Князю Балатуку, бывшему моему кадету, под именем Кая-Бею: ныне Генерал-Маиор; не заходил дома; к жене не заходил, ибо не водится у Магометан; написал записку к нему, прося переслать в его деревню. – Город Симферополь – чистенький, но неправильно выстроен; большею частию каменные строения, церквей христианских мало, мечетей за то много; соборная церковь Св. Александра Невского, на том месте, где великий Суворов редут выстроил при покорении сего города, не кончена; но сумма отпущена, и честный Губернатор Баранов уже с душевным удовольствием стремится все то совершит, что его предместниками начато. Он конечно оставит свое имя в сем необразованном краю и губерния процветет. В два часа сели обедать, и беседа приятная; Александра Николаевича Секретарь, Фабр, с просвещением и кротостию молодой человек, своими заключениями о многих предметах обратил мое внимание, как и Офрейн – отставный Штаб-Офицер, помещик в сем краю, точно с правилами и благородного духа человек; Виллис, Англичанин, нам подданный, с образованием, при наружности привлекательной. В шесть часов Баранов представил меня Дивизионному Генералу Удому; и он, жена и дети весьма учтивы и любезны. Отсюда пошли к Офрейну; тут часа два провел, как будто с родными, все пришли мне по сердцу. Хозяйка Екатерина Осиповна, не смотря, что Француженка, с большим образованием, с умом любезным и обращения самого приятного; муж её – просвещенный с кротостию человек; старшая шестнадцатилетняя дочь Леонис, при привлекательной наружности преисполнена дарований и познаний; меньшая Зенеида теперь остротою обращает внимание: года чрез три, воспитанная родителями, будет украшением Крыма, по крайней мере я так думаю и наперед радуюсь. Тут же была гостья, госпожа Ланг, супруга Доктора, лет за двадцать, прекрасная женщина, с кротостию, и у нас в Петербурге остановила бы каждого, и нежный пол, разумеется независтливый, отдал бы ей справедливость: и стан и взгляд, и все мило в ней; муж её, приехавший после, человек степенный и молчаливый. В сем обществе казалось мне, что я дома, со всеми родными или коротко знакомыми; откровенность переходила из уст в уста, и беседа становилась живее и любезнее, не взирая, что много говорено и об учености; се признак истинной образованности, без педантства или натяжки нынешнего просвещения. Насытившись разговорами, лестными для меня отзывами, раскланялся и пошел с любезным Губернатором к нему, где ожидал нас Афинский ужин, – не Аристиппа, а Сократический, после которого каждый занял свои комнаты; я помолился Богу, и заснул крепким сном. 31-го Августа. В шесть часов утра читал уже газеты и писал; несколько Гречанок присылали просить к себе, обещал завтра быть. В 12 часов с Губернатором и Офрейном ездил вдоль по Салгиру десять верст к Ш…… К…. П….: очень приветлива и довольна была – увидя меня; дети её миленькия. Местоположение поместья не так-то очаровательно, как мне расказывали; есть горы, да где их в Крыму нет! Обед хорош, приправленный любезностию хозяйки. Салгир (река), прославленная плаксивыми путешественниками, романическими писателями, Салгир в сие время ручей, менее ручья, ибо и утки ходят поперег оного, а плавать не могут; говорят, что при дождях, с гор лиющаяся вода наполняет сию реку, и тогда Салгир до полутора аршина подымается, и будто сердит, и езда в экипажах прекращается. В семь часов были в Симферополе; пошли было к прекрасной Ланг; не застав дома, провели вечер в приятных разговорах у Офрейн. Сего дня заметил, что и здесь есть педанты, и дуюшся как Индейские петухи, и я принужден был употребить Аттическую соль; смеху было довольно; в самом деле ничего нет безразсуднее, как представлять наружностию своею и ученого и глубокомысленного, не имея ни того ни другого! Худа спал, любезный товарищ мой представлялся во сне – и больным, и желтым, и худым. 22-го Августа. В Симферополе, – Воскресный день, был у обедни; церьков бедна; жалко, что певчие обыкновенного напева не сохраняют, а пускаются петь сочинения Бортнянского; и во всех случаях люди бывают смешны, когда – родясь лягушками, хотят быт волами; прихожане довольно чинно стояли, исключая одного седовласого, и еще со звездою; мне больно было и за него и за тех, коим он мешал молишься. После обедни зашел к одной Гречанке, которая встретила меня со слезами, рассказывая свое дело; я обещал просить Губернатора; добрый и справедливый Александр Николаевич, в угождение мне, обещал еще раз выслушать несправедливое дело; выслушал и отказал. Меня однако благодарили. Смешны люди! Ездил через Салгир к Мильгаузену, отличному человеку, превосходному Доктору и кроткому отцу семейства; Санктпетербургь отъездом его лишился знаменитого медика, по многим отношениям, – а бедные одного из благодетелей. Мильгаузен навсегда здесь поселился, выстраивает дом, рассаживает сад, лечит без денег, и успел в короткое время приобресть любовь и почтение всех. – Заезжал к Кузовцеву, женатому на Каховской, коих дочь точно образована, и в краю, где еще мало учителей, образует во многих частях своих сестриц: похвально родителям, давшим таковое воспитание, а не поверхностное, как мы видим: болтать, – болтают многие на многих языках, а просвещения не бывало! За обедом была одна фигура, вид человеческий, а многословие доказало, что чужд и просвещения и доброты сердца. В седьмом часу по полудни, видим из балкона, четырех верховых лошадей и две вьючные, у меня сердце забилось; но когда сей кортеж приблизился, и я узнал своего товарища, бледного, желтого, одержимого лихорадкою, невольно слезы покатились; мудрено без привычки в несносной жар, быть все верхом и до горам; пригласили Доктора Мильгаузена, который опасности не нашел, однако прописав лекарство, велел лечь в постель, и чтоб больного оставить в тишине. Видя присутствие мое ненужным, и когда Губернатор занялся бумагами о улучшении вверенной ему губернии, я – будучи приглашен, поехал чрез глубоко-донный Салгир, к Кузовлеву, где час любовался танцами девиц Крымских: не хуже лучших благородных танцорок С. Петербурга, первых обществ! К несчастию моему, все почти хорошо говорят по-Французски; куда эта зараза не проникла! Почему не знать иноземные языки, но – до того доходить, чтоб отказывать хорошим женихам для того только, что не говорят по-Французски, стыдно и грешно! – А это случалось и не один раз в столицах. С восьми часов вечера до полуночи сидел то у Губернатора, то у больного нашего; между тем Александр Николаевич читал мне свои обдуманные планы, целью имеющие благоденствие Тавриды; отрадно родителям иметь такого сына, и весело стране иметь подобных сограждан, посвящающих юные лета свои для счастья ближних. 23 Августа. Симферополь. Товарищу моему несколько лучше; это меня радует, тем более, что на чужбине нашелся лучший Доктор, и что попечение Баранова о больном, о мне и наших прислужниках, золотого века; гостеприимство не хвастливое, не гремящее, а прямо от души. Посидев несколько раз у больного, и насытясь обедом и чтением до Тавриды касающимся, – в седьмом часу пошли к Ношаре; он молодой Гусар, скромный и любезный; Елисавета Ивановна, супруга его, 17-ти летняя, лепообразная, мать уже; хотя мало было слов однако видна острота, и в привлекательных глазах живость с томностию; – ее вообщеЧитать дальше