Сильвия Энтони - Открытие смерти в детстве и позднее

При аналогичной ситуации в семье Кац мать чувствовала себя вынужденной перед лицом тревоги ребенка отрицать его смертность:

В обсуждении этого протокола профессор Дэвид Кац написал: «Мы пытались, насколько возможно, оградить детей от каких-либо представлений о смерти, особенно смерти человеческих существ. Зачем было расстраивать их мыслями о смерти, которая неизбежно была бы воспринята ими как нечто крайне таинственное и ужасное, если бы они услышали о ней, не имея никакого утешения, которое бы их поддержало… Но было суждено, чтобы в очередной раз непрошеный помощник нарушил наши планы… Когда мама дает ему правдивый ответ, Теодор впервые обнаруживает страх смерти… Видя его страдание, м. решается успокоить ребенка в своей заключительной фразе» [265] .

Вызывает восхищение и благодарность научная честность, побудившая Розу Кац открыть, что она сказала мальчику нечто, что не было правдой. В приведенных нами отчетах примечательны несколько фактов: каждый из троих детей стремится отрицать понятое им, и каждая мать, с большим или меньшим нежеланием, способствует отрицанию у ребенка. Больше всего сопротивления было у французской матери. У ее ребенка впоследствии развился невроз, в котором играли роль ассоциации со смертью. По-видимому, все матери, поддерживая отрицание, действовали вопреки своему рациональному суждению, но оказывается, что, соглашаясь быть сообщником ребенка в отрицании реальности, родитель на самом деле помогал ему принять эту реальность позже.

Нежелание родителя отрицать реальность вместе с ребенком имеет три основания: желание следовать собственной совести; желание делать это особенно по отношению к ребенку, в качестве ролевой модели для ребенка; наконец, фундаментальное желание осуществлять социальную коммуникацию в соответствии с прагматической реальностью и естественным законом, – иными словами, на собственном примере учить ребенка говорить правду о серьезных вещах. Аргументы в пользу того, чтобы поддерживать принятие реальности ребенком, очень весомы. Тем не менее, в данном контексте это несет опасность. Знание того, что отрицание в конечном счете облегчает принятие, может помочь родителю. Естественно, в дальнейшем, когда самому ребенку отрицание будет уже не нужно, можно ожидать обвинений в ненадежности, в лжи. В ответ на открытые обвинения родитель может сказать: «Тогда ты не мог(ла) принять это».

Когда взрослые пытаются оградить ребенка от фактов, касающихся смерти, с которыми он иначе встретился бы, он может заподозрить обман, что приведет к развитию тревоги более устойчивой и патологической, чем та, которую вызвала бы укрываемая от него реальность. Иллюстрацией может послужить случай, о котором сообщает Эриксон [266] . [ПИ 50]. Бабушка Сэма умерла в доме Сэма, когда ему шел четвертый год. Хотя он мог видеть гроб, мама сказала ему, что бабушка ушла. У Сэма той ночью был эпилептиформный припадок, и его забрали в больницу для наблюдения. Через месяц после выхода из больницы он нашел мертвого крота и пришел в болезненное возбуждение. Он спрашивал о смерти, а ночью у него были судороги. Еще два месяца спустя у него был третий припадок, во время которого он случайно раздавил в руке бабочку. В случае Сэма психический стимул, идея смерти, спровоцировала проявление скрытой готовности к эпилептическим припадкам. Был сделан вывод, что «на самом деле ведущий патогенный психический стимул» – страх мальчика, что его мама может умереть, потому что за несколько дней до смерти бабушки он бросил в маму чем-то и ушиб ее. Из этого сокращенного описания истории Сэма мы можем предположить также, что Сэм боялся и собственной смерти, – возможно, как воздаяния, – и болезненно идентифицировался с маленькими мертвыми животными, вследствие чего их смерть оказывалась сильнейшим стимулом его страха за себя.

Когда мама Джейн обнаружила, что неспособна разрешить трудности ребенка, она разделила ее страдание. Обратившись к руководствам по детскому развитию в поисках помощи в решении проблемы, она ее не нашла. Согласно этим книгам, младенцы инстинктивно боятся громкого шума и быть уроненными, и на этом по условно-рефлекторному механизму строятся другие страхи. Стандартный американский учебник [267] , цитирующий исследования Гезелла и других, рассказывает, что шестилетние дети обнаруживают страхи перед сверхъестественным – например, призраками и ведьмами, – и перед природными элементами, такими как гром, дождь, ветер и огонь; некоторые еще боятся, что мама умрет, или опоздать в школу. К семи годам дети «проявляют более глубокие и тревожащие страхи, – войны, шпионов, грабителей; кого-то, прячущегося под кроватью». Родителям, – утверждают авторы, – часто бывает трудно отвечать на вопросы о смерти, и «их колебания порой подтверждают для детей, что в связи со смертью есть чего бояться… Болеющие часто дети иногда чувствуют тревогу родителей за их жизнь и в результате испытывают давящий смутный дискомфорт, не испытываемый здоровыми детьми» (курсив мой). Подобные утверждения отнюдь не помогают родителям таких детей, как Джейн, Теодор или Рут, а, скорее, усиливают их боль и растерянность. На самом деле авторы исходят из исследований, в которых, с одной стороны, несомненно были использованы продвинутые методы подбора испытуемых и методология, считавшаяся здравой; но с другой, наблюдения в них были окрашены культурной предубежденностью, и выводы из них извлекались ненаучным образом. Как делается заключение, что страх семилетнего ребенка по поводу человека, прячущегося под кроватью, является «более глубоким и тревожащим», чем страх смерти матери у шестилетнего? Непоследовательность изложения и явная нечувствительность к феномену страха смерти у человека – который, как показывают антропология и история, является одним из самых мощных и распространенных человеческих мотивов, – может быть объяснена лишь конвенциальным (то есть культурно обусловленным) вытеснением страха самими авторами учебника и исследователями, на чьи работы они ссылаются.