Андрей Пузырей - Психология. Психотехника. Психагогика

Роджерс как индирективный психотерапевт и феноменолог стоит и падает вместе с этой возможностью непосредственной данности внутренней (но – в отличие, положим, от Фрейда – не «причинной») связности душевной жизни. И для Роджерса решающе важным должно быть то, что различие между успешной работой и работой неудачной может быть непосредственной данностью его, терапевта, опыта. Не по прослеживаемым результатам и не по внешним критериям, но непосредственно – «здесь-и-теперь» – данным. Но подчас и он, как и Дильтей, сидит между двумя стульями, поскольку и он до конца не понимает несовместимость естественнонаучных установок с его методом терапевтической работы и с той реальностью, которая при этом открывается.

«Речь клиента – изначально медитативна!»

Установку Роджерса по отношению к речи клиента можно сформулировать в виде парадоксальной максимы: «речь клиента – изначально медитативна!». Терапевт должен слушать – и пытаться слышать – речь клиента как «изначально медитативную», то есть – как открывающую для него возможность продвижения к своему внутреннему существу, возможность трансформации и личностного роста. Неужели всякое слово, которое терапевт слышит от своего клиента, действительно является таковым? Конечно же, для самого клиента оно не является таковым вне слушания – «активного слушания» – терапевта, вне его «ответа». Но если терапевт пытается отвечать на речь своего клиента в духе «активного слушания» по Роджерсу, то своим ответом – внутри и через него – он должен так «вы-слушать» то, что говорит клиент, чтобы эта речь действительно зазвучала как речь медитативная.

Когда мы говорим: «речь клиента изначально медитативна», мы говорим не о том клиенте, который уже сказал свои слова, и даже не о том опыте слышания его терапевтом, который относится к этим – «всегда уже сказанным» – словам клиента, – мы говорим о том особом способе и, соответственно, опыте слушания терапевтом клиента, внутри которого для клиента впервые и открывается возможность «заговорить» словами, которые будут медитативными. То есть речь идет не о том опыте говорения, который остается «позади» опыта «активного слушания», а как раз – о том опыте, дорогу которому терапевт этим своим активным слушанием и открывает, который только внутри него и через него и может установиться.

В терминах по-хайдеггеровски понятого «про-из-ведения» следовало бы говорить, что терапевт своим слушанием – тем, что он говорит в ответ на слова (а лучше было бы говорить: в ответ на целостное присутствие) клиента, – «про-из-водит», то есть «выводит на свет», «при-водит к присутствию» – здесь-и-теперь – медитативную речь клиента.

Терапевт, можно было бы сказать, «слушает словами» – теми словами, которыми он отвечает на то, что говорит клиент; его – собственно терапевтическое – «ухо» и есть этот его – выслушивающий – «ответ». Мы слушаем – словами, но всегда – когда слышим – словами, рождающимися из своего Начала. «Отвечающая», то есть – «выслушивающая» речь терапевта действительно становится «про-из-водящей», то есть открывающей возможность чему-то в этой ситуации впервые установиться. В данном случае – и особому качеству «медитативности» речи клиента.

Только тогда, когда клиент попадает в те «места», которые для него высвобождает эта терапия, он начинает говорить изначально медитативной речью.

Параллель этому можно найти в хайдеггеровском повороте в проблеме «интерсубъективности»: «Dasein, – говорит Хайдеггер в одном из поздних семинаров, давая отповедь своим критикам, – изначально предполагает Другого». Но в каком смысле?

Расхожее чтение «Бытия и времени» берет этот текст как феноменологию обыденного опыта. Но если только это – действительно феноменология и если это – феноменология в хайдеггеровском понимании, то она не может быть ни чем иным, как – феноменологией опыта, который именно через понимающее чтение самого этого хайдеггеровского текста впервые и устанавливается. Читатель Хайдеггера – «его читатель» – это тот, кто, прямо по слову Ницше, «есть всегда еще не установленное животное». Или – тот, кого имеет в виду всякая настоящая поэзия, которая, напоминал Рильке, вовсе не «выражает» чувства, но дает им впервые рождаться.

Работа, возможность которой открывает для читателя своим текстом Хайдеггер, – это та же самая работа, что и работа, возможность которой для своего клиента открывает Роджерс. Только Роджерс делает это через особого рода терапевтическую практику, а Хайдеггер – через особого рода мыслительный текст. И в том и в другом случае – это работа, которая создает особые «места» для событий, места, вне нее – невозможные. Опыты, которые получает по поводу себя человек, читая хайдеггеровский текст, – если только ему действительно удается это делать, – вне этого чтения хайдеггеровского текста получить он не может.

Роджерс также мог бы сказать, что «человек – это тот, кто изначально предполагает Другого». Но – не в том смысле, что мы можем выловить это несчастное существо на улице и его состояние всегда уже будет таково, – а в том смысле, что – внутри особым образом развертываемой терапевтической практики – для человека впервые могут быть открыты такие места, где он и может быть собой, только встречаясь с другим: с тем Другим, путь к которому, по слову Платона, лежит всегда через Другого – то есть через Новое существо – в нем.

Наконец, следовало бы заметить, что в своем медитативном характере речь клиента должна выступить прежде всего для самого терапевта. Прежде всего для самого терапевта она должна стать открывающей возможность выполнить движение, проистекающее из точки своего собственного начала. Для него самого – стать открывающей «путь про-из-ведения», или «инициальный путь».

И это – именно то слушание, тот ответ, который ищет и дзенский учитель; ведь и он может открыть возможность пробуждения для своего ученика, только если одновременно – здесь-и-сейчас и тем же самым своим ответом – он открывает такую возможность для самого себя. И, в продолжение продумывания идеи индирективности, следовало бы сказать: прежде всего – для самого себя.

Индирективный подход и дзен

То, чем должен быть «правильный» ответ терапевта на слова клиента в индирективной терапии, можно было бы показать на примере особого рода дзенской поэзии – «рэнга», или поэзии «нанизанных строф». Эта поэзия, которая была очень популярна в средневековой Японии, представляет собой, по сути, особый случай совместной медитации. Участники этого поэтического «турнира» (элемент турнира здесь еще присутствует) по очереди произносят две или три строки классического японского пятистишия – «танка». Пятистишие, стало быть, делится при этом на две неравные части – на три и две строки. Трехстрочные формы потом, как известно (и во многом именно благодаря практике «рэнга»), превратились в самостоятельный поэтический жанр – «хайку», или «хокку», – жанр, который прославил великий Басё. Итак, первый участник произносил три строки, следующий – две, следующий – опять три, потом опять – две и так далее.