Скотт Стоссел - Век тревожности. Страхи, надежды, неврозы и поиски душевного покоя

Интересно, что разные фобии, судя по всему, приводят в действие разные участки наших нейроконтуров и имеют разные генетические корни. Мой личный опыт это подтверждает. При всех моих страхах – полетов, высоты, рвоты, сыра – никакой повышенной боязни змей, крыс и других животных у меня нет. Наоборот, царство животных, пожалуй, одна из немногих областей, где мне бы не помешала дополнительная осторожность. На меня набрасывалась собака (в восемь лет, покусала сильно, меня увозили на «скорой»), змея (домашняя сосновая змея по кличке Ким) и кенгуру, которого я зачем-то решил обнять (долгая история). Я бы с радостью променял на яму со змеями (неядовитыми) или крысами попадание даже в слабую турбулентность.

Надо сказать, что благодаря ранней психотерапии с целью научиться контролировать свой «беспокойный мозг» оба моих ребенка сейчас менее тревожны, чем несколько лет назад. Марен по-прежнему боится рвоты, но усвоила приемы управления своим страхом и в большинстве сфер жизни испытывает меньшую тревожность и большую уверенность в себе. Натаниэль все такой же драматизирующий фантазер, но страх разлуки у него поутих. Обусловленная темпераментом склонность к тревожности останется у них на всю жизнь, но я все же надеюсь, что они сумеют справиться со страхом и даже направить его в полезное русло, чтобы преуспеть, несмотря на тревогу.

Из «комментариев врача» в медкарте 1948 г.: «Сверхдобросовестный и чрезмерно самокритичный, высокоэнергичный и работоспособный человек, но склонный к прокрастинации».

Из записей его основного лечащего врача-психиатра во время пребывания в больнице Маклина в мае 1953 г.: «Отмечено формирование все более навязчивого ритуала мытья рук. На психотерапевтических сеансах мы на этом ритуале не останавливаемся, поскольку мне кажется важным не создавать у больного впечатление, что мы критикуем его действия».

Из рукописной пометки врача, весна 1948 г.: «Пациент годами страдает раздутым раздраженным кишечником». Из другой записи, несколькими годами позже: «Пациент испытывает хроническое беспокойство за свой кишечник».

«Пациент очень приятный человек, – отметила нянечка, наблюдавшая за Честером, прохаживающимся по коридору во время своего второго пребывания в больнице Маклина. – Такое впечатление, что его ничем нельзя огорчить».

«Кроме того, он довольно существенная обуза для жены». Из записей психиатра во время третьего пребывания Честера в больнице Маклина.

«Мистер Хэнфорд упомянул, что навещал как-то своего студента в [нервно-психиатрическом] отделении Массачусетской больницы, и его поразило, что там повсюду замки и все запирается, – писал его психиатр. – „Не думал, что и сам окажусь в подобной обстановке, мне всегда казалось, что с собой я справлюсь“, – сказал он».

Ему кололи метилтестостерон, анаболический стероид – стандартное средство от депрессии у мужчин в середине прошлого века. Кроме того, он принимал «Оретон» – синтетический тестостерон, который сегодня назначают только мальчикам с задержкой полового созревания; хлоралгидрат – полученный еще в XIX в. путем хлорирования этанола препарат, широко применявшийся как седативное и снотворное средство до появления бензодиазепинов, и «Донатал» – сильнодействующую смесь фенобарбитала (барбитурата под названием «Люминал»), гиосциамина и атропина (препараты из ядовитых растений семейства пасленовых), которую назначали от СРК и нервного возбуждения.

Как пишет его лечащий психиатр, «в беседах с ним я делал большой упор на его личные заслуги перед университетом. С моей помощью он стал находить большее удовлетворение в своих административных и педагогических достижениях. В результате самокритичное отношение удалось несколько ослабить».

29 апреля 1949 г. Честера снова вверили заботам жены и домашнего врача, доктора Ли. В заключении говорилось: «Некоторые признаки напряжения и депрессии еще наблюдаются, однако улучшения позволяют выписать пациента».

«Коллеги всячески поддерживали его во время болезни на протяжении последних пяти лет, так что нагрузка у него меньше предполагаемой, и он это знает, – отметил один психиатр. – Кроме того, он переложил часть забот на жену, которой пришлось готовить за него ряд лекций».

В это же время доктор Тиллотсон лечил электрошоком поэтессу Сильвию Плат, которая описала свой опыт в романе «Под стеклянным колпаком».

Тревожность, как еще в 1830‑х гг. подметил Алексис де Токвиль, вплетена в американский менталитет. «Жизнь для [представителей демократического общества] утратила бы вкус, лишись они страхов, которые их терзают. Эти заботы милее их сердцу, чем удовольствия сердцам представителей аристократических государств», – писал он в трактате «Демократия в Америке» (Democracy in America).

А еще вызывают наркотическую зависимость. Точно так же, как послевоенное благополучие 1950‑х гг. привело к повальному увлечению милтауном, либриумом и валиумом, бешеная конкуренция конца XIX в. ознаменовалась тревожным ростом числа «опиофагов». Генри Коул в книге «Признания американского опиофага. От рабства до свободы» (Confessions of an American Opium Eater: From Bondage to Freedom, 1985) утверждал, что «наши технические изобретения, расширение промышленности… политические амбиции, стремление держаться за ненавистную работу ради денег; бешеная гонка за быстрым обогащением, влекущая за собой эйфорию… быстрый и в каком-то смысле ненормальный подъем [в совокупности] порождают невыносимое для физиологии психическое напряжение, пока наконец изнуренный и измученный организм не принимается искать спасения в постоянном приеме опиума или морфия».

В другой работе Бирд называет тревожность «современной и сугубо американской чертой; ни одна эпоха, страна, форма цивилизации – ни Греция, ни Рим, ни Испания, ни Нидерланды в дни своей славы – не знали такого недуга».

Несколькими годами ранее схожая «нервная культура» обозначилась в георгианской (эпоха с начала XVIII в. до восшествия на трон королевы Виктории в 1837 г.) Британии. Нервозность имела для англичан те же лестные ассоциации, что и американская неврастения: считалось, что ипохондрии и нервным срывам подвержена более «породистая» и утонченная нервная система. Эта культура, как и в эпоху Возрождения, возносила на пьедестал обладателей чувствительной нервной системы, одновременно предлагая медицинские и психологические объяснения их тонкой душевной организации. По мере проникновения анатомов в тайны человеческой нервной системы ученые попеременно сравнивали нервное устройство с системой волокон, струн, труб и проводов, работающих по законам гидравлики, электричества, механики и т. д. Ключевым понятием во всех этих теориях оставался нервный срыв: в случае перенапряжения система выходит из строя, сигнализируя об этом психическими и физическими симптомами и зачастую общим упадком сил (см., например, Micale, Hysterical Men, 23). Начиная с 1730‑х гг. недуги нервной системы, ведущие к срыву, часто называли «нервными расстройствами», за которыми скрывалось что угодно: от истерии и ипохондрии до «хандры» – психических или физических недомоганий, которые ближе к современности назовут психоневротическими или психосоматическими.