Скотт Стоссел - Век тревожности. Страхи, надежды, неврозы и поиски душевного покоя

Теперь едва ли не основной темой моих встреч с доктором Л. стали вопросы о главном его подопечном – моем отце. За то, что отцом как пациентом он интересовался больше, чем мной, я его не осуждаю: в конце концов, меня он к тому моменту лечил уже 15 лет, а папу – всего пару месяцев. Возможность обсудить с отцом его взаимоотношения со мной, а потом обсудить со мной мои взаимоотношения с отцом интриговала доктора Л. – по-моему, происходило что-то вроде фильма «Расемон» с бесконечными версиями одного и того же преступления. Он консультировал моего отца, его жена консультировала мою маму, они вместе консультировали обоих моих родителей плюс еще мои сеансы – семейная игра в испорченный телефон с доктором Л. и няней Дж. в роли телефонистов.

Отец пришел на терапию в эмоциональном раздрае после развода, глубоко потрясенный случившимся, сильно пьющий. Менее чем через два года он закончил терапевтический курс – довольным жизнью, плодотворно работающим, женившимся заново и сумевшим (по собственному и доктора Л. мнению) «реализоваться» и «найти себя». Его встречи с доктором Л. продлились 18 месяцев, мои же перевалили за 18‑й год, а тревожность все не уходила.

Несколько лет назад моя жена спросила отца, как он расставался с доктором Л. Сказал ли доктор что-нибудь обо мне на прощание? Сказал. Доктор Л. сообщил, что до «выпуска» мне еще далеко и у меня по-прежнему имеются «серьезные проблемы», требующие помощи специалиста.

Да, тут не поспоришь. Но разве не усугублялись эти проблемы тем, что мой собственный отец (своей жесткой критикой моей жизни и работы, возможно, способствовавший снижению моей самооценки), перехватив моего психотерапевта и в кратчайший срок превратившись из безнадежного в адекватного и полноценного, в то время как я по-прежнему томился в плену невроза, в очередной раз подтвердил мою неполноценность и некомпетентность? Когда отец закончил курс терапии, я почувствовал себя как школьник, младший брат которого учится по ускоренной программе: отец пришел к психотерапевту на много лет (что уж там, почти на 20!) позже меня – и вот уже размахивает аттестатом, а я застрял в коррекционном классе и в 19‑й раз остаюсь на второй год.

Злился. Вот один из самых страшных моментов моего детства: мне 14, я проснулся в три утра в приступе паники. Отец, услышав мой плач, вышел из себя. Он ворвался в комнату (мама бежала за ним по пятам) и начал колотить меня, веля заткнуться. От этого я заплакал еще сильнее. С криком «Слюнтяй, жалкий слюнтяй!» он сгреб меня в охапку и швырнул в стену. Я ударился спиной и сполз на пол. Сотрясаясь от рыданий, я лежал на полу, отец смотрел на меня сверху вниз, а мама стояла в дверях, не вмешиваясь. Ощущение одиночества нередко охватывает меня даже в кругу родных и знакомых, и в тот момент я чувствовал себя одиноким как никогда. (В подтверждение привожу запись из отцовского дневника, который он начал вести после ухода мамы и несколько лет назад любезно дал мне прочитать: «Однако лет в 11 у Скотта начали появляться разные страхи, сильнее всего он боялся рвоты. У него возникли некоторые странности поведения, которые Анна уловила, а я отрицал. Анна была права, доктор Шерри (детский психиатр), ругая на чем свет стоит мою психологическую слепоту, рекомендовал обратиться в Маклин. В результате Скотт до сих пор проходит психотерапию у доктора [Л.] Однако поначалу был кошмар. Скотту стало гораздо хуже, в частности, он не мог спать по ночам. Приходилось принимать торазин и имипрамин. Я от отчаяния срывался на нем словесно и физически».

В полном соответствии с концепцией «надежной базы» из теории привязанности Боулби – Эйнсворт.

Вспомним таких представителей культуры, как Дэвид Юм, Джеймс Босуэлл, Джон Стюарт Милль, Джордж Миллер Бирд, Уильям Джеймс, Элис Джеймс, Гюстав Флобер, Джон Рескин, Герберт Спенсер, Эдмунд Госсе, Майкл Фарадей, Арнольд Тойнби, Шарлотта Перкинс Гилман и Вирджиния Вульф, которые в начале (а иногда и под конец) творческого пути страдали тем или иным парализующим нервным расстройством. Дэвид Юм, впоследствии одна из ярчайших звезд английского Просвещения, в молодости бросил юриспруденцию и ушел в куда более зыбкую область – философию. Весной 1729 г. Юм заработал нервный срыв, вызванный изнурительным умственным трудом. В письме врачу Юм, документируя свои симптомы, говорил, что чувствует физическое и эмоциональное опустошение; он не мог сосредоточиться на книге, которую пытался писать (будущий «Трактат о человеческой природе»), мучился от страшных болей в желудке, сыпи и тахикардии, которые лишали его работоспособности почти пять лет. Как и Дарвин впоследствии, в надежде исцелиться от нервного расстройства Юм пробовал все: ездил на водные курорты, отправлялся на пешие и конные загородные прогулки, принимал «курс горьких настоек и антиистерических пилюль» и по совету семейного врача выпивал «ежедневно английскую пинту кларета». В письме к другому доктору Юм спрашивал, ища утешения: «Знали ли вы среди ученых кого-нибудь с таким же недугом? Есть ли у меня надежда на выздоровление? Долго ли мне придется его ждать? Будет ли оно полным, обретет ли мой дух былую силу и прыть, позволяющие выдерживать изнурение глубокой мыслительной работы?» (Цит. по: Micale, Hysterical Men, 214). Юму удалось выздороветь: после выхода в свет «Трактата о человеческой природе» в 1739 г. болезнь покинула его, позволив стать, пожалуй, самым выдающимся из англоязычных философов.

Похожий нервный срыв пришлось пережить философу и политологу Джону Стюарту Миллю. Осенью 1826 г. у 20-летнего Милля началось полное эмоциональное истощение, которое он будет вспоминать годы спустя в знаменитой пятой главе («Кризис моего психического состояния») своей автобиографии. Всю тогдашнюю «тоскливую зиму», пишет он, его не отпускало «уныние», «безысходность» и «угнетение чувств». «Неистребимая саморефлексия» настолько лишала его сил, что он едва мог функционировать. (Невольно вспоминается писатель Дэвид Фостер Уоллес, еще один гений, которого свела в могилу острая тревожность.) Через полтора года непрекращающейся пытки Миллю попали в руки мемуары одного французского историка, о которых он написал: «В окружающий меня мрак пробился тонкий луч света». Необходимо перестать копаться в себе и предаваться унынию, нужно развивать свою эмоциональную и эстетическую сторону, решил Милль. Суровое воспитание, которому подвергал его «требовательный и угрюмый» отец, лишило его нормального детства и развития эмоциональной сферы. «Воспитание чувств стало одним из главных пунктов моего этического и философского кредо», – писал он. Научившись точнее улавливать свои эмоции (умение это он оттачивал, в частности, чтением стихов Уордсворта), он смог оставить тревожность и депрессию в прошлом.