Марина Москвина - Учись видеть. Уроки творческих взлетов

Портрет Шагина: «Иван Александрович, в шерстяном темно-синем свитере, волосы назад, на щеках бакенбарды, шагает вокруг оболочки по брезенту, на нее саму, я заметила, ни разу, даже нечаянно, не наступил». Что в этой фразе? Глубокая сущность взаимоотношений воздухоплавателя и аэростата.

Записываю команды: «До-оставай такелаж!», «Дать газ!»

«С жутким шипением, – пишу я потрясенным и непонятным почерком в блокноте, – оболочка начала оживать и приподниматься. Чтобы шар сразу не утянуло в небо, много людей удерживало его за тросы, да еще на петли навесили балластные мешки. Он вздувался, вздувался, на боку его появилась большая красная звезда, и я увидела, что шар – не шар, а вытянутой формы аэростат! Марка – КАН-640. Вид бывалый, залатанный…»

Дальше запись: «Как проверяют, нет ли дырки в аэростате? Наполнят воздухом, заберутся внутрь и смотрят в темноте: есть лучик света – ставь заплатку».

Записываю команды Шагина – такие вещи не придумаешь, не высосешь из пальца, их можно только услышать и записать: «На нос марш! Нос на левый борт, корма на правый! Корзину! Прибор! Экипаж, приготовиться!»

«Звездное небо, – пишу я каракулями в блокноте, – и в желтом луче прожектора медленно идет вверх мой серебряный КАН-640».

Как поэтично ввинтилось сюда негладкое, неуклюжее, специальное имя аэростата, душевно освоенное и раскрашенное серебряным.

Ни завтра, ни послезавтра в полет меня не взяли. Синоптики обещали грозу. За эти два дня записаны только два наблюдения в блокноте: «Аэростат стоял, зачаленный штормовыми поясами к железным, ввинченным в землю штопорам». Эти конкретные специфические слова явно не из моего лексикона. Я их там услышала и поскорее, пока они не вылетели из головы, записала на мокром от моросящего дождя листочке. Зато вторая фраза об аэростате на полуострове – моя родная: «Он мок под дождем, одинокий, как яйцо, подкинутое на полуостров какой-то невиданной птицей».

Тем временем я неотступно ходила за Шагиным, записывая самые поразительные истории, которые с ним когда-либо приключались. Подробно, с деталями, иначе в них невозможно будет поверить. Это уже не блокнот – большая тетрадь, спокойная обстановка, обстоятельные рассказы: как он поднимался в открытой гондоле выше десяти тысяч метров… как чуть не целые сутки пробыл в полете в двадцатиградусный мороз… как шел на высоте в связке из нескольких шаров… а ночью или в туман, когда видимость – ноль, благополучно сажал аэростат на землю…

И вот наконец летная погода. Аэростат уже наготове, а возле корзины ждет меня Шагин.

– Экипаж, в корзину! – скомандовал он лично мне, как только мы надели с ним парашюты.

– Корзина есть! – говорю. Я это выражение услышала, когда улетал другой экипаж. Теперь я его лихо применила и, оказавшись в корзине, быстро записала в блокнот.

Потом огляделась внимательно и сделала краткое описание содержимого корзины: «Корзина снаряжена для серьезного полета. Радиостанция для связи, высотомер, вариометр для измерения скорости подъема и спуска, часы-хронометр и мегафон (сто раз я спрашивала у Шагина: это что? это для чего? Здесь очень важно значение и звучание таких слов, они дают точную краску, однако надо будет выскочить из их заколдованного круга, а то получится слишком научно и по-деловому!)… и мегафон, – я продолжаю перечисление, – на который Иван Александрович повесил свою коричневую вельветовую кепку».

Надеюсь, вы понимаете, что нам в ряду высотомеров и вариометров дает такая теплая деталь, как вельветовая кепка Шагина, по-домашнему повисшая на мегафоне? То, что он в этой корзине – дома! Все тут привычно для него, все обжито, плыть в облаках и через мегафон общаться с людьми с высоты – это его родная стихия.

Деталь – это наше ВСЕ. И поглядите, какой может быть результат, когда вы вдруг осознаете гигантскую роль маленькой и точной детали.

Спустя несколько лет после этого полета друг моего мужа Лёни спросил у меня:

– Ходят слухи, что ты летала на аэростате со старейшим воздухоплавателем Иваном Шагиным?

– Да, – говорю я. – Летала.

– Какой кошмар! – он воскликнул. – Тишков Лёня – молодой человек, а его жена – ветеран советского воздухоплавания!

Я решила прыгнуть с парашютом.

Меня наставляли: когда прыгнешь – считай до открытия купола, потом плюнь, если плевок висит рядом с тобой, значит, все в порядке, если ты его обогнала – дергай запаску.

Не успела оглянуться, сижу я с серьезным видом в маленьком самолетике в огромном шлеме, он мне на глаза съезжает, за плечами у меня парашют в сумке, на груди еще один, на всякий случай.

Люблю я летать в самолетах, но очень меня укачивает, а самолетик все кружится и кружится над полем, у меня от восторга дух замирает, но и подташнивает уже заметно. Все равно смеяться хочется, петь и кричать. Только вокруг меня серьезные все, бледные.

Я – крайняя. Не употребляют на аэродроме слово «последний», не любят, говорят – крайний. Я – самая легкая, и это здорово. Мне с моего места и землю-то в открытую дверь не видно, зато видно летчика.

Смотрю, народу вокруг осталось совсем немного, шлем и шум мотора мешают мне слышать даже собственный смех.

Инструктор взмахивает рукой: «Крайнее звено, подъем!» Я вскакиваю, какой ужас! Семнадцать килограммов за моей спиной превратились в пятьдесят, не говоря уж о пяти на груди. Нас осталось трое, втроем мы и валимся назад, на пол. Первая преодолевает, наконец, расстояние до двери, вторая… Теперь я. Я храбро делаю несколько шагов до люка, даже землю вижу немного, над ней – облака, а сама она похожа на коврик. Такой лежит в комнате у моего сына: поля, игрушечные дома, дороги.

Ветер с силой толкает меня в грудь и отбрасывает назад. Я – вперед, он меня – назад, я – вперед, меня – назад. Я посмотрела на инструктора и взмолилась: «Я никак не…» Он, недолго думая, с силой толкнул меня в люк.

– 141, 142, 143, – хлопок за спиной. Открылся парашют.

Теперь надо посмотреть вверх на купол. Ну вот, шлем не дает, сползает на глаза, и все тут.

И вдруг я поняла, что сижу в воздухе. Я не лечу, как птица, и не падаю, а… сижу. И я заплакала от радости.

А ночью проснулась и поняла, что плюнуть-то забыла. Забыла, и все, придется еще раз прыгнуть.

Два шага в летящей корзине, и она качнулась, как лодка на воде, в днище я увидела дырочку, а сквозь нее – корову размером с муравья. Да так отчетливо все было видно: гуси, люди, собака, железнодорожная станция!.. Мост, озеро, полуразрушенный монастырь. Черная тень аэростата на горе и тень корзины – мутное пятнышко. Над нами серебряное пузо – двадцать два метра в длину! Хвост, плавники наполнены воздухом, они не дают аэростату «клевать носом» и делать «вертухи». Солнечнобокий, сияющий, он поднимался в синеву…