А. Сметанников - Опыты морально-психологические, философические, etc.

Именно уже в отношениях Европы с Россией, расположенной между варварством и цивилизацией, проявилось это напряжение между ними, связанное с глубоким противоречием в пробуждающемся общественном сознании между потребностью в развитии и необходимостью самоуважения. Кн. Щербатов, один из первых русских историков, – т. е., как это тогда обстояло, тех немногих людей, которым было дозволено знакомиться с летописями и архивами, – стал и первым консерватором в России, заговорив в унисон с Руссо, апологетом природы. Затем Чаадаев поставил вопрос со всей определенностью и становящееся национальное самосознание раскололось. Точнее сказать, только тем самым оно и возникло, как и принято считать, т. е. в процессе его становления произошел решительный переход от потенции к актуальности. (Самосознание как сознание, обращенное на самое себя, двойственно по определению, – в отличие от варварского или детского сознания, сугубо экстравертных, наивно ощущающих себя высшей инстанцией и точкой зрения из всех возможных.)

Один из основных вопросов современности: возможна ли социальная эволюция на основе традиционных варварских укладов, отвергающих идею свободного развития всей своей логикой? В России, где также не было традиции свободы, славянофилы пытались вчитать ее в патриархальное прошлое, но К. Леонтьев, считавший их «слишком либеральными», прямо приравнял свободу к природным процессам разрушения. Противоречие между интересами развития и стремлением к «самобытности» (identity), привело к катастрофе 1917 г. Это, разумеется, крайне упрощенная интерпретация, но упрощение подобно масштабному редуцированию в картографии; моя версия, смею полагать, относится ко многим другим как современная карта к средневековым.

Чем более позитивистским является сравнение между культурами, т. е. чем меньше оно основано на их качественных, внутренних характеристиках, и чем больше на внешних признаках, – тем менее заметно различие между культурой свободы и культурой природы, между цивилизацией и варварской культурой; черты рабства, столь явные на Востоке как для европейских путешественников, так и для Бодена, Гердера, Гегеля, или Маркса, интерпретировавших их свидетельства в историософических схемах, – тем легче объяснить при этом идиосинкратическими этнокультурными предрассудками наблюдателей и комментаторов. Теперь, как уже отмечено, не принято принимать в расчет системное различие между Западом и Востоком, стремятся по большей части его затушевать, согласно «политкорректной» парадигме равенства культур. Поставленный М. Вебером вопрос об уникальных свойствах западной культуры, обусловивших ее исторический успех, стал неудобен, и соответствующие исследования непопулярны.

Поскольку философия – это «любовь к мудрости», она по необходимости является и ненавистью к глупости. Вопреки поэту, нужно оспоривать глупца, необходимо рассеивать заблуждения, опровергать необоснованные мнения и системы мнений. Со времени лингвистического поворота стало ясно, что человеческая мысль редко выходит за пределы языковых игр. Собственно, принципиально нового в этом ничего нет, это утверждали еще софисты, и лишь для адептов наивного сциентизма это стало открытием. Человеку не дано знать, ему дано только верить; любое знание основано на вере, есть форма веры, – в этом сходятся все религии. Однако из признания этого вовсе не следуют те релятивистские выводы, которые спешат сделать малограмотные приверженцы постмодернизма, мультикультурализма, и прочих хаотизмов, так сказать. Против софистов выступил Сократ; вместо «мнения» он предложил не «знание», конечно, но такую практику сопоставления и публичной верификации мнений, которая в исторической перспективе стала философией и наукой, на которых зиждется цивилизация.

Один из китов, на которых стоит Запад – это интеллектуальная честность. Она не является, конечно, врожденным свойством западного человека, отнюдь не присуща ему от природы. Это – функция культуры свободы.

Задача состоит в том, чтобы осознать действительный масштаб истории и место современности в ней. Современность по преимуществу связана с появлением всемирной истории, с процессом глобализации, когда впервые возникает действительно совместное пространство и единое человечество.

То, что еще Трёльч и Гуссерль писали о «европейском человечестве», кажется теперь эпитафией. XX век стал водоразделом. Рациональность, которая представлялась М. Веберу определением западной цивилизации, была поставлена на службу варварству.

Задача состоит в том, чтобы описать то, что не было еще описано, высказано, выражено, и находится в латентном состоянии, не явлено, не выявлено в языке. То, что не выражено в языке, как в средстве согласования смыслов, относится еще к сфере природы, где нет различия между добром и злом, и держит человека в неопределенности. Ставка на слово.

Институт частной собственности – одна из основ цивилизации. Духовная и материальная производительность Запада, его динамичное и опережающее развитие – обусловлены в значительной мере именно преобладанием этого института над родовыми, общественными и государственными формами собственности.

Право частной собственности есть право конкретного лица распоряжаться некоей частью реальности и фиксирует, в сущности, онтическое превосходство индивида над родом, семьи над племенем. Оно основано, с одной стороны, на признании множественности людей, множественности человеческого как такового, но также, с другой стороны, и на признании большей ценности единого по сравнению со многим. Символически выражаясь, это признание превосходства Я над Мы.

Цивилизация Запада, как и все остальные культуры, построена действием и мыслью конкретных людей, которые «вели за собой» массы. Однако развитие личности, расцвет внутреннего мира, того, что, собственно, и есть человеческое par excellence, там, где оно ближе всего к Божественному – расцвет души – и признание бесконечного достоинства и свободы каждой единичной души – совершились с несравненной мощью именно на Западе. На Востоке и на Юге Я архаически подчинено роду, множеству, Мы.

Право частной собственности есть исторически результат отделения собственности от власти, владения от власти. Если представить себе все отношения между людьми и людей как отношения власти, властные отношения – что будет вполне оправданным теоретическим обобщением – то это можно обозначить как второе разделение власти. (Первое разделение власти – отделение секса от власти [вожак имеет право на всех самок: Сапа Инка, право первой ночи, Наполеон, русский помещик до 1861]).