А. Сметанников - Опыты морально-психологические, философические, etc.

И звуки, и предметов очертанья

Вдруг с живостью особенною, терпкой

Прельщают наши чувства, знаменуя

Иного мира откровения в сем мире…

Основной момент человеческой реальности – иерархическое состязание. На этом надо всегда центрироваться именно мне. Это значит, надо освободиться от ориентации на ожидания условно-умных других, представителей массы (не) образованной посредственности, хорошо делающих свое дело, притертых друг к другу, приспособленных к взаимному общению, и т. д.

Тема иерархического состязания на элементарном уровне, т. е. тема эмоционально-моральной борьбы за место в рамках коллектива (в общем смысле, как собрания, collection), группы.

По-русски даже не очень удобно ее обсуждать: слишком много понятий приходится брать из европейских языков: например, outsider, или marginal. Причем в русском языке, в обиходном его лексиконе, слова «аутсайдер» и «маргинал» имеют, кажется, гораздо более однозначно негативный смысл, чем в оригинале. Причина очевидна: пресловутый русский коллективизм, или даже «соборность», как это величаво нарекли «славянофилы» и вслед за ними авторы постсоветских учебников по «политологии», вроде Панарина. Однако этот коллективизм характерен вообще для всех не-европейских народов, он не является чем-то специфически русским, но столь же свойствен, например, «марокканцам» в Израиле или китайцам.

Я здесь говорю для себя точно так же, как когда говорю в диктофон или пишу в дневник, что я делаю с 19-ти лет более или менее регулярно, и что позволило мне выжить. Для меня оглядываться на «других», чьи мнения банальны, чье мышление безнадежно ситуативно и социально, – все равно, что для канатоходца смотреть вниз.

Я всегда был аутсайдером. Я бы даже сказал – типичным аутсайдером, но это несколько неуклюжее сочетание. Только в рамках всегда грубо-стихийно социологизирующей русской ментальности, или любой массовой ментальности – американской, израильской, или, наверное, готтентотской – оно не звучит смешно. Для «понимающих» же это словосочетание аналогично таким, как «сухая вода» или «толпа ницшеанцев».

Я всегда и везде – «какой-то не такой». Вопрос принадлежности, причастности, социализации.

Я всегда «между». Я тем самым похож, например, на интеллигенцию – «свободно парящую» или в качестве межклассовой «прослойки», – а также и на еврейство, веками скитавшееся между народами, и на Россию, которая между Западом и Востоком, и на человечество вообще, которое между природой и культурой, – можно и еще продлить этот «оправдательный» список.

Это очень существенно, принципиально – к кому я обращаюсь, адресуюсь со своей речью. Вполне ясно, что для большинства она не имеет смысла. Следовательно: к себе и к тем, кто мне близок душевным складом, ситуативно, etc.

Спектакль является сущностью грегарного общения как такового, а не только современной эпохи, связанной с капиталистическим способом производства. Поэтому социальная критика должна исходить непосредственно из критики способности общения, или из критики способа общения, преобладающего в данном эоне и являющегося его определением, синонимом, и симптомом («Весь мир – театр, и люди в нем – актеры»; Гофман, Представление себя другим в обыденной жизни ; Tuttle, Crowd is Untruth: the Existential Critique of Mass Society in the Thought of Kierkegaard, Nietzsche, Heidegger, and Ortega y Gasset ; и т. п.).

Эмансипация вообще мыслима лишь как освобождение от самого иерархического, которое связано именно с характером общения, животным, соматически ориентированным по преимуществу, и которое воспроизводится в различных формах. Из этих форм лишь некоторые, наиболее заметные, были предметом озабоченности мыслителей XIX в., чьи объяснительные схемы до сих пор довлеют гуманитарной мысли. Между тем, освобождение как раз совершается, и одним из его признаков является самое стремление к свободе, преобладающее на Западе, но все еще эффективно подавляемое на Востоке.

«Превознесение существующего» никогда не было «работой философа». Философия как специфически западная теоретическая традиция, всегда являлась именно критикой существующего (наличных форм власти и собственности), как в оригинальном значении слова «критика» (объективное рассмотрение), так и, тем самым, в его общеупотребительном смысле. Пафос утверждения существующего, который даже Гегелю более приписан, чем имеется в его наследии, взятом в целом, отнюдь не свойствен западному гуманитарному дискурсу, т. е. собственно философии. От Сократа и Христа до Дж. Бруно, Спинозы, вождей Просвещения, Маркса, Ницше, и далее западная мысль восстает против существующего. Этот дискурс в высших своих проявлениях никогда не принимал существующее целиком и в качестве непреложно данного, но подходил к нему дифференцированно, в основном относительно сущего, бытия, и блага, которые отнюдь не отождествляются с имеющимся порядком вещей и отношений. Для Аристотеля, например, рабство, на котором строилась древнегреческая экономика, вовсе не было само собой разумеющимся 4 4 Аристотель, Политика . .

«Оптимизм» Лейбница или Гегеля, склонных считать этот мир наилучшим (из возможных), не лежит в русле mainstream’а западной мысли и объясняется скорее как раз восточными, «центрально-европейскими» свойствами немецкой мысли. Именно принципиальное отличие существующего от сущего, как абсолютного бытия, которое утверждается в греческой философии и решающим образом в еврейском теизме, создает возможность и необходимость критического отношения к существующему. При этом идеализм и трансцендентализм западной традиции принципиально отличны от восточного трансцендентализма, вопреки их отождествлению в теории проф. Ш. Н. Эйзенштадта, например.

Апология существующего преобладает в восточной мысли, которую поэтому прежде всего и нельзя считать философией, вопреки неряшливому и поверхностному современному словоупотреблению.

Хрестоматийный диалог начинающего Ленина с полицейским чином:

– Куда вы прете, молодой человек, ведь стена!

– Стена, да гнилая, ткни, и развалится.

И действительно, ткнул (и) – и развалилась. И тут же давай другую городить, железобетонную, ошибки не повторяем… Потом и она обветшала, растрескалась, развалилась, но и за ней теперь вот опять стена возводится.

Что делать?.. Кто виноват?..

Писать в дневник имеет смысл лишь постольку, ИМХО, поскольку это писание выводит на новое понимание себя и своей ситуации, «реальное», экзистенциально переживаемое. У меня это всегда получалось, – в отличие от многих других, к моему удивлению. Это получалось, например, и у Льва Толстого в юности, я много читал его дневники, и в своем личном 22-томном СС, где они даны в выдержках, и полный вариант, с сокращением только матерных слов – ханжеским, по нынешним меркам, – в 90-томном ПСС, в спецотделе краевой библиотеки. В общем-то, все лучшее, что он написал, вошло в основные последние издания – 20— или 22-томное, и по дневникам, и по сочинениям. Из юношеских дневников, времен службы на Кавказе, там повыкидывали, конечно, всякие подробности типа «весь вечер хоть на стенку лезь; ходил по девкам, ни одна не дала» (причем за деньги! все заняты оказались. – А. С., цит. прибл.). Да и зачем такое публиковать? Только тень бросать на великого человека… :-) 5 5 «Сегодня в Миндальной роще он спросил Чехова: – Вы сильно распутничали в юности? А. П. смятенно ухмыльнулся и, подергивая бородку, сказал что-то невнятное, а Л. Н., глядя в море, признался: – Я был неутомимый… Он произнес это сокрушенно, употребив в конце фразы соленое мужицкое слово.» (Горький, Лев Толстой , 20.