Станислав Кочубейник - Балласт или будущее. (Рассказы)

Власти, тогда в селе, никакой не было. Так, проедет через село часть воинская, мужиков, кто не успеет спрятаться, заберут на службу, и опять бандиты в селе хозяйничают. Так уже въелись, что просто сил не было. У кого телку, у кого коня – прямо посреди белого дня, придут, заберут – и молчи, а то и тебя пристрелят. А однажды двух буденовских разведчиков повесили на вербе при дороге. Буденовцы прискакали на конях и никого, и ни о чем, не спрашивая, стали жечь село. Многие тогда пострадали, а меньше всех виновные. И так они после этого распоясались – мочи нет. Видать решили, что Бог вместе с ними. А иначе, чего бы они, на Пасху, вперед всех попытались втиснуться в церву. Кто-то из людей крикнул: «Бей их…». И тогда все, как один, выступили. Переловили всех бандитов и в погреб закрыли – кого возле церкви не было – из дома забрали. Кто спрятался – за того брата, или сына, или отца забирали. Никого не щадили. Но бить в день Пасхи не стали. На другой день. Вытаскивали по одному из погреба, заворачивали в большое покрывало и кто, сколько хотел, столько был. Из тридцати шести бандитов только пятеро, в том числе и брат твоего деда, в живых осталось и то покалеченные… А остальных прикопали на скотомогильнике, как падаль. Страшно впасть в руки обозленного народа…

Так, что дед твой, знал, что такое: пойти в банду. Коней он очень любил, и когда отводил на колхозную конюшню – плакал, как маленький ребенок. И земля у нас было ухожена… Он ведь не всегда был таким. После уже опустился, пить начал. А как вернулся с фронта – герой – вся грудь в крестах. Дослужился в армии до хорунжего. Это чин такой – важный чин. А я бы за другого и не пошла. Когда мы поженились, нам земли наделили пять десятин, потом мы еще прикупили. Дед, он такой был… – Икаром его прозвали. Это целая история. Одного года, не помню какого, вывелось у нас гусей целое стадо. Я уже прикинула себе: сколько подушек сделаю, перину сошью – только одного дня, услышав из поднебесья крик своих диких сородичей, поднялась моя «перина» вслед за ними и улетела. Навсегда. Дед раскричался: «Почему крылья не подрезала!? Почему в клетку не закрыла!?» А я ему говорю: «Пусть летят. Ты бы посмотрел, как они красиво полетели. Круг над полем сделали, поднялись в самое небо, и улетели. Люди, ведь, так не могут». Он от этих слов заболел. Задумал и себе полетать: крылья с ржаной соломы сплел, залез на сарай и… полетел. Меня Иван Данилович, учитель школьный, встретил – говорит: «Ваш муж как Икар…» и рассказал историю про того Икара, что к солнцу поднялся. А я ему говорю: «И, правда, Икар. Только тот Икар слишком высоко поднялся, а мой ожоги получил тут же, за сараем, в крапиве».

Ивана Даниловича в тридцать седьмом забрали. Говорили что он «враг народа», «шпион». Насчет «врага народа» – не скажу – он мне ничего плохого не сделал. А вот «шпион» – может быть. Очень он много знал о разных странах, о людях… Ну откуда бы он знал про того Икара, если бы сам там не был? Ему бы поменьше говорить, рассказывать – люди разные бывают. В то время надо было уметь молчать и уметь отдать. Труднее всего было – отдать. Не многие сумели. Вот кто не отдал – тех или расстреляли, или в Сибирь отправили. Время такое было – злое время. К нам, раза три, продотряд наведывался – зерно все забрали и жернова разбили, а корову из сарая не вывели, мы ведь колхозниками числились.

– Да, коров тогда оставляли добровольцам. Только толку от той коровы – кормить-то нечем. Разве что под нож?

– Многие так и сделали. Но мясо, без хлеба – это не пища. Все, кто так делал, помирали. Умирали и те, кто ел падаль, или людей. Они ставали похожие на зверей – полностью теряли человеческое подобие, глаза уходили под лоб, вместо ногтей – когти отрастали…, не дай Бог тебе это увидеть. А я всегда молилась Богу так: дай мне мудрости правильно поступать, и не дай мне увидеть смерти своих детей. Со мной, Господи, можешь делать что хочешь, только к детям моим смерть не подпускай. Иначе я буду плакать тебе всю вечность… Так оно и было. Будь-то бы, кто меня за руку вел. Корову мы до весны докормили соломой с крыши, осокой с болота. Весной, когда уже все зазеленело, трудней всего было – умирали люди, как мухи. Казалось бы: только день еще протяни и дальше будет уже лучше. Многие этого дня не пережили. А у меня корова была. Раз в сутки ее доила и молока-то не больше литра, а все же выжили. Только я так понимаю: корова здесь ни причем. Главное было в том, что я сумела отдать, и один раз, и другой, и третий – то самое ценное, что у меня было. Один раз коней отдала – корова осталась, другой раз… Ми ведь, кроме того, что были голодные, еще и работали в поле – свеклу пололи. Вывезут нас на поле – там день просидим, а вечером назад. Назад не все ехали – многие там и умирали. Работники… Мы-то ведь не на работу ехали – в поле вывозил колхоз обед, какую-то бурду жиденькую. Не каждый день вывозил, но для многих, то было все, чем они могли подкрепиться. Ездила на поле и Мария К. и не одна, а со своим первенцем Ефимом. Было ему тогда года три-четыре, а на вид, так, не больше двух – одни кости да кожа, и живот, как барабан. Одного дня прождали обеда часов до четырех – ясно, уже не привезут, стали расходиться, прятаться одна от другой – если что у кого было поесть, так ни с кем не делились, каждый свое втихомолку жевал. А у меня тогда молока целая четвертушка была. Я каждый день корову подою, себе четвертушку налью, а остальное между детьми и мужем разделю. Кто подобного не пережил, то ему трудно понять какое у меня богатство было. Так вот: я к одной копне прошлогодней пошла, а Мария к другой, к своему Ефиму. А что ей там было делать с пустой миской? Смотрю: она ко мне направилась, быстро так идет, сколько есть сил. Я молоко спрятала и вид на себя такой напустила: нет у меня ничего, а если и есть, то я тебе не дам. Мария, это еще с полдороги поняла, а все равно идет. Только тише уже. Может, надеялась отобрать у меня, что было, силой. Но это ей вряд ли удалось бы. Сил-то у нее не было – одна надежда в спину толкала. Пришла, стала напротив, говорит: «Умирает мой Ефим. Пошла от него, не могу смотреть». А глаза смотрят, не мигая, и кричат: «Дай. Я же знаю: у тебя что-то есть. Дай». Отдала я ей то молоко. Очень я не хотела, а почему-то отдала. Она горлышко рукой закрыла, а сверху еще и платок с плеч накинула – боялась, наверное, чтобы самой не выпить и, шатаясь, пошла к своему Ефиму. А я сидела и плакала. Мне было обидно и очень жалко себя. Ну не умер он сегодня – умрет завтра, а я теперь целые сутки должна терпеть. Я плакала за той четвертушкой молока, больше, чем дед за лошадьми. Но Ефим, видишь, не умер. У него теперь внуков и правнуков, полсела. И наших не меньше, вот только разъехались все…

– Не пойму я тебя, бабушка. Ты считаешь, что Бог сохранил жизнь нашему роду за то молоко?

Читать дальше