Станислав Кочубейник - Балласт или будущее. (Рассказы)

– Не поймешь потому, что вы, молодые, не знаете цену жизни. Не за молоко, а за то, что сумела его отдать. Мне всегда завидовали: «живешь ты – говорили – как заговоренная. Три войны пережила, голод, оккупацию, а ничего ни тебя, ни твоих детей не берет». Берет, только я виду не подаю. Думаешь, мне легко было во время войны. Петр воевал, двоих девчат угнали в Германию, четвертый, Павлик, партизанил. Остальные мал-мала-меньше и дед больной. А в сорок втором году прибилась ко мне еврейка молодая с ребенком. Пришла, просит: «Пустите меня, тетенька, пожить у вас» и сережки мне золотые протягивает. Я ее говорю: «Не надо мне твоего золота. Не хочу я, чтобы мне за него голову оторвали. Живи так. Но кормить я тебя задаром не буду – будешь работать». Только какая с еврейки в огороде работница!? Вытопчет больше. Зато рукодельница, она, была хорошая. Она меня научила, и кружева плести и вышивать. Я посадила ее за ткацким станком у окна – так, что если кто и войдет, то не сразу заметить. Она там и шьет и вяжет всю неделю. А я в воскресенье на базар вынесу – так с руками отрывают. Особенно немецким солдатам ее кружева и вышивки нравились. Меняли у меня на тушенку, хлеб и отправляли посылками в Германию. А ребенок ее с моими играл. Кто там к ним приглядывался – где мои, а где чужые… Потом ее забрали. Василий Л., сосед наш, он тогда в полиции служил, пришел еще с одним таким… и увели. Так я ее больше и не видела. Думаю, если бы она жива была, приехала бы ко мне обязательно. Соней, ее звали. Когда уходила, говорит мне: «Не плачьте, тетенька, не переживайте за меня. Теперь я ничего не боюсь. Никому я ничего плохого не сделала – что ж мне боятся? – это она так потому, что я ее учила: если зла никому не сделала, то и боятся нечего. – Прощайте, тетенька. Я буду молиться за вас и за детей ваших». Думаю, что и по ее молитве все мои дети живыми вернулись – только Петра в голову ранило на фронте. До сих пор перед глазами все стоит: она высокая, стройная, с ребенком на руках, как Матерь Божья, и этих два «огрызка» плетутся позади – штаны пузырями и сами сгорбатились от страха… Я ведь и Василия от голодной смерти спасла. Только рассказывать об этом не хочу.

– Нет уж, бабушка, из песни слов не выбросишь. Рассказывай все.

– Ну, он не наш, не сельский. В тридцать третьем году, Киряна, соседа нашего, забрали в Сибирь – не сумел он добровольно отдать ветряка… ветряную мельницу, а в дом его поселили приезжую женщину с ребенком. Из наших, никто бы не сел в чужой дом. Откуда они приехали, я не знаю – сама Дарья, так звали мать Василия, об этом не рассказывала, а я и не расспрашивала. И так ясно: не от добра уехали. Ему тогда было уже лет четырнадцать, только ростом не вышел. Вот он и приходил к нам играть. Детей тянет друг к другу, даже когда голодные. Не могут бегать, играть – так хоть глазами туда-сюда водят. Я смотрю: у него уже ноги водой налило, и сам посинел – значить смерть уже за спиной ходит. Потом перестал приходить. День нет, два – на третий сама Дарья идет. Она еще только во двор завернула, а я уже знала – просить идет. Поговорили о погоде, о тяжких временах – встала, пора уходить, сейчас начнет о главном: «Помрет мой Василий… Раны на ногах открылись, не встает уже…» «Раны? Так ты маслом помажь и пройдет, – я, вроде, ее не понимаю. Мне очень не хочется давать ей, хоть что нибудь, кроме доброго совета. – Мои ребята, в прошлом году посекли друг друга кнутами до крови – дуэль между собой устроили – так я им маслом раны смазала, и все прошло. Маслом надо мазать!» «Ой, соседушка, голубушка – хлеба крошки нет. Где же я возьму масла!?»

Умеем, о как умеем, мы умные советы давать тогда, когда требуется совсем другое. Я дала ей стакан отрубей, и Василий живой остался. Только, недобрый он человек – не то, что Ефим. Может от голода, умом повредился. С виду-то вроде нормальный, а вот, как он с Соней поступил – так не скажешь. Я потом ее сережки, у его жены, Лизаветы, видела. У нее в мочках дырок не было, так она их к ушам нитками привязала. Ходила простоволосая по соседям – хвасталась. А сережки ей те – как свиньи седло. Я, правда, виду не подала, что знаю, чьи они, но поначалу даже обрадовалась. Ну, думаю, откупилась Соня, – жива значить. Подкараулила Василия, когда он навеселе домой шел, и спросила за Соню. Он, враз, сердитый стал, озверел прямо: «Ты, – говорит, – старая ведьма, помалкивай. Не твоего ума дело», – так и говорит: «ведьма». И дальше: «Ты ведь не знаешь, что Ганс приказал и тебя вместе с ней привести. Так что считай: ми с тобой, за тот стакан отрубей, уже рассчитались». Хотела я ему другой расчёт устроить – пожаловаться Павлику своему за ту «ведьму», – он бы показал ему – где раки зимуют. А потом думаю: что сына в грех вводить буду? Чтобы руки об него замарал!? Ему, Василю, и так досталось: как советские войска вошли, его расстрелять должны были. Привели его к нам, у нас тогда штаб стоял… Когда вели, я даже обрадовалась. Ну, думаю, «усыпят» тебе шомполов двадцать – будешь знать как меня «ведьмой» обзывать. Его допрашивают, а я стою за печкой и радуюсь: попался, голубчик! Только радость моя недолгая была. Командир его обо всем толком и не расспросил – слышу, говорит своим солдатикам: «Отведите его в овраг и расстреляйте». Я в ноги ему – плачу, прошу: «Помилуйте его, дитя неразумное…» Командир хлеб мой отложил, тарелку с борщом отодвинул, встал из-за стола, спрашивает: «Родственник!?» «Нет, – говорю. – Ворог лютый. Он ведь моих девчат в Германию отправил… Только я ведь хочу, чтобы они вернулись живыми. И твоя мать ждет тебя». Командир ногой топнул сердито: «Молчи, защитница» – а к своим повернулся и говорит: «Вот баба, дура, – «дура» сказал так, чтобы я не слыхала. – Отведите его в тыл – пусть пока живет!»

Василий отсидел за «полицая» пятнадцать лет, а как вышел, не заладилась у него жизнь. Работать он тяжело не хотел, все в начальники норовил пробраться – а кто его пустит неука?… И завидовал моим. Мои-то, все выучились – только мама твоя учиться не захотела. «Пусть, – говорит, – Аня учится, Лида… Кому-то и в поле работать надо». Ей, может, больше всех досталось – но она никогда не жаловалась, в меня характером пошла. Когда ее и Аню в Германию забирали, я все наказывала: «Никому зла не делайте и вам не страшно будет». Аня попала на военный завод работать, а мама твоя – в село к хозяину. К хорошим людям попала… ну и что, что немец!? Думаешь, среди немцев нет хороших людей? И на их долю горя выпало… У маминого хозяина сын воевал – и так они за него молились, пережевали, как и я за своих. Потом им пришла бумага: пропал без вести. Какое ж то горе, как они плакали… Только я так думаю – дождались и они своего сына… Жаль, нельзя узнать – тебе бы наука была. Не может быть, чтобы не вернулся. Очень они старались все сделать по-человечески. Восемь человек у них было работников и со всеми они обращались как со своими детьми. А когда фронт приблизился, хозяин запряг двуколку, поехал в город и забрал Аню к себе. Тот завод, на котором она работала, потом разбомбили вдребезги, и много людей погибло, а Аня жива, осталась… Я вот сейчас думаю: а кто бы из моих родственников поехал за мной так, как тот старый немец за моей Аней!?