Константин Трунин - Лауреаты российских литературных премий

Представленные события происходят в придуманном автором мире. Это не прошлое, не будущее и не настоящее. Некий временной отрезок, совместивший в себе всё возможное. Главным каждый раз становится то, о чём Сорокину желалось думать. Если о лошадиной силе самоката, то сей агрегат внимательно описывался. Если о жене мельника, то ценители полных женщин с достоинством примут фантазии Владимира, описавшего процесс соития с оными.

Читатель, знакомый с произведениями Сорокина, найдёт в тексте привычную манеру повествования. Ожидаемый подвох начинается с первой страницы и не думает заканчиваться. Представленный вниманию мир постепенно открывается автором. Не стоит надеяться на его продуманность. Лучше настроиться, что ничего действительно полезного никто из действующих лиц не совершит.

Конечно, рассказываемая история затянута. Герою давно пора попасть в деревню, оказать помощь людям и отправиться куда-нибудь ещё. Да не было такой задумки у Сорокина. Требовалось продвигать героя, но не позволить ему дойти до цели. Пусть хоть полозья сломаются, застряв в ноздре насмерть замёрзшего великана, или оживают снеговики, представляя большую опасность, нежели неведомые зомби, либо витаминдеры дурманят снадобьями.

Не в том суть повествования Сорокина, в чём пытаются её найти. Безусловно, разглядеть в абсурде смысл можно, имелось бы на то желание. Есть произведения, в которых как раз абсурд вскрывает язвы общества, демонстрируя действительность в её настоящем понимании. У Сорокина абсурд не имеет такого назначения. Владимир возвёл абсурд в степень, оставив читателю только внимать сюжету, должному вскоре выйти из головы, ибо бесполезная информация долго в памяти не хранится.

Метель уляжется, «Метель» закончится: куда двигаться дальше? Повествование подходит к концу, так и не начавшись. Герой ехал к цели… и не доехал. А если бы доехал? Стал бы зомби. Остаётся поблагодарить Сорокина, что уберёг психику от внимания сцене трансформации живого тела в умертвие.

Произведение в широком доступе для читателя отсутствует.

Оставим в стороне «Новую словесность». Сия премия зарождалась в муках, иначе не объяснить выбираемых для её получения лауреатов. Допустим, Игорь Вишневецкий написал короткое произведение о блокаде Ленинграда, где не сообщил дополнительных подробностей, оставшись в рамках прежде бывшего известным. Читателю было предложено познакомиться с цитатами, расставленными в требуемом порядке. Со страниц вещают советские граждане и немецкая пропаганда. Каждая сторона уверена в правильности именно ею занимаемой позиции. Избежать блокады не получилось, поэтому потомкам ещё долгое время предстоит разбираться с особенностями жизни людей в осаждённых городах. Вишневецкий сообщил собственное представление о былом — читатель может с ним ознакомиться.

Город жил с осознанием грозящей опасности. Жители покидали его, считая то необходимым. Многие оставались, находя для того требуемые им объяснения. Люди любили друг друга, обжигали спины в проявляемой страсти и лгали домашним, не задумываясь, каким станет завтрашний день. О том времени сохранились письма, Вишневецкий именно их и доводит до внимания читателя. Грозного в блокаде пока не имелось. И не должно было быть. Если о чём-то Игорь не скажет, значит следует считать, будто для того не возникало необходимости.

Военных действий не видно. Происходящее рядом с городом остаётся вне внимания. Лучше ознакомиться с листовками немцев. Читая их можно узнать, насколько советские граждане заблуждались в предпочтениях, отдав голос за большевизм, к социализму отношения не имеющий. Пролетариям всего мира нужно объединяться, чему большевизм больше всего мешает. Потому и требуется с ним бороться. Таким образом Вишневецкий обрисовывает ситуацию, когда немцы желали видеть покорение города с помощью умения убеждать. Как известно, Ленинград не поверил содержавшейся в листовках информации.

Цитата сменяет цитату. Читатель начинает недоумевать, не видя требуемого для его внимания сюжета. Информация предоставляется, будто бы увязанная в единое повествовательное полотно. Хронологически понятно, чему быть далее, но как быть касательно самих людей? Представленные на страницах лица доживают до точки и растворяются в безвестности. Их присутствие вытесняется фактами, объясняющими тяжёлое положение горожан: питались по хлебным карточкам, случался каннибализм. Для отображения подобных фрагментов прошлого не требуется собирать информацию, поскольку описываемое Вишневецким былое представляется сходным образом.

Чем же уникален труд Игоря? Никаких особенностей произведение не несёт. Но есть эпизод, заставляющий читателя задуматься. Согласно ему получается, что в осаждённом городе ожидали прибытия немцев. Посодействуют ли они свержению большевизма и накормят ли голодающих? Какой не найди ответ, ясно другое: немцы — обыкновенные люди. Допусти их в город — лучше не станет. Они люди, и живут согласно законам человечества, где представляется, будто каждый человек стремится к общему счастью, поступаясь личным. А если могло быть иначе, значит о чём-то предпочли после умолчать. Ежели на страницах произведения допускался каннибализм, то о каких человеческих качествах вообще можно говорить?

Короткие мгновения минуют, книга «Ленинград» завершится. Какие были представления о блокаде Ленинграда, такие же и останутся. В столь малом объёме не сокрыто важного, опровергающего былое или призывающее к дискуссии в свете вскрытия новых обстоятельств. Сказано вполне достаточно, чтобы завершить разговор о произведении Вишневецкого.

Обида за прошлое пробудилась. Она нагнетала душевные переживания и снова испарилась. Появилось переживание за творимую человеком несправедливость, встречаемую повсеместно. Не сегодня и не вчера этому положен конец, поскольку подобное происходит в настоящем и не раз случится в будущем. Зачем тогда исследовать горестные события прошлого, не показывая, к чему они приводят? А ведь следовало оторваться и взглянуть вокруг, дабы убедиться, как мало придаётся осуждению наш день, зато вспоминаются дни ушедшие, не сумевшие стать предостережением.

Кругом дураки, я умный самый. Среди дураков, но умный самый. Они ничего не знают, я знаю всё, что не знают они. От меня зависит, какими им быть, но я вижу в них дураков, и умнее меня они быть не должны: таково наполнение «Скунскамеры» Аствацатурова, взявшегося показать читателю, как много кругом глупых людей. Есть такие, кто считает пушкинских Онегина и Белкина писателями, а некоторые действительно приезжают в Санкт-Петербург искать скунскамеру, дабы насладиться видами скунсов. Всякие познания возможны у человека, в зависимости от свойственных ему интересов, но укорять за незнание чего-то известного тебе — всё-таки не совсем правильно, особенно учитывая, если люди пришли перенимать твои знания, которые ты не желаешь бережно передать следующим поколениям.