Константин Душенко - Великое наследие древних

«Федон», 62a

Те, кто подлинно предан философии, заняты на самом деле только одним – умиранием и смертью.

«Федон», 64b

Истинные философы много думают о смерти, и никто на свете не боится ее меньше, чем эти люди.

«Федон», 67e

Если иные ‹…› мужественно встречают смерть, то не из страха ли перед еще большим злом? ‹…› Стало быть, все, кроме философов, мужественны от боязни, от страха.

«Федон», 68d – e

[Знание – ] это своего рода припоминание. ‹…› Те, о ком мы говорим, что они познают, на самом деле только припоминают, и учиться в этом случае означало бы припоминать.

«Федон», 73e, 76a

Нужно достигнуть одного из двух: узнать истину от других или отыскать ее самому, либо же, если ни первое, ни второе не возможно, принять самое лучшее и самое надежное из человеческих учений и на нем, точно на плоту, попытаться переплыть через жизнь; если уже не удается переправиться на более устойчивом и надежном судне – на каком-нибудь божественном учении.

«Федон», 85d

Я рискую показаться вам не философом, а завзятым спорщиком, а это уже свойство полных невежд. Они, если возникнет разногласие, не заботятся о том, как обстоит дело в действительности; как бы внушить присутствующим свое мнение – вот что у них на уме.

«Федон», 91a

Когда кто влюблен, он вреден и надоедлив, когда же пройдет его влюбленность, он становится вероломным.

«Федр», 240d

Кто ‹…› без неистовства, посланного Музами, подходит к порогу творчества в уверенности, что он благодаря одному лишь искусству станет изрядным поэтом, тот еще далек от совершенства: творения здравомыслящих затмятся творениями неистовых.

«Федр», 245a

Во влюбленном, словно в зеркале, он [любимый] видит самого себя.

«Федр», 255d

…Во всей трагедии и комедии жизни ‹…› страдание и удовольствие смешаны друг с другом.

«Филеб», 50b

Платон увидел одного человека за игрой в кости и стал его корить. «Это же мелочь», – ответил тот. «Но привычка не мелочь», – возразил Платон.

(Диоген Лаэртский, III, 38)

Однажды, когда к нему вошел Ксенократ, Платон попросил его выпороть раба: сам он не мог этого сделать, потому что был в гневе. А какому-то из рабов он и сам сказал: «Не будь я в гневе, я бы тебя выпорол!»

(Диоген Лаэртский, III, 38–39)

Платон, говорят, ‹…› сказал: «Аристотель меня брыкает, как сосунок-жеребенок свою мать».

(Диоген Лаэртский, V, 2)

[Кинику Диогену: ] Какую же ты обнаруживаешь спесь, притворяясь таким смиренным!

(Диоген Лаэртский, VI, 26)

Платон, умирая, восхвалял своего гения и свою судьбу за то, что, во‑первых, родился человеком, во‑вторых, эллином, а не варваром и не бессловесным животным, а также и за то, что жить ему пришлось во времена Сократа.

(Плутарх. «Гай Марий», 46)

Плутарх из Херонеи (Беотия) (ок. 46 – ок. 127), философ и биограф. Учился в Афинах, много путешествовал, однако большую часть жизни прожил в родном городе. Его сочинения делятся на две основные группы: 1) этические трактаты (т. н. «Моралии»); 2) «Сравнительные жизнеописания», ставшие на века образцом биографического жанра.

Высшая мудрость – философствуя, не казаться философствующим и шуткой достигать серьезной цели.

«Застольные беседы», I, 1, 3

Беседа должна быть столь же общим достоянием пирующих, как и вино.

«Застольные беседы», I, 1, 5

Начальником пьющих должен быть надежнейший из пьющих. А таковым он будет, если и опьянению нелегко поддается, и не лишен вкуса к выпивке.

«Застольные беседы», I, 4, 1

Старики скорее подвергаются опьянению, чем молодые, впечатлительные – скорее, чем спокойные, грустные и озабоченные – скорее, чем беззаботные и веселые.

«Застольные беседы», I, 4, 2

Самое приятное в мореплавании – близость берега, а в сухопутном хождении – близость моря.

«Застольные беседы», I, 4, 3

Нам приятно, когда нас спрашивают о том, о чем мы склонны рассказать и без чьей-либо просьбы.

«Застольные беседы», II, 1, 2

Старикам, готовым говорить по всякому поводу, хотя бы и не к делу, доставит удовольствие любой вопрос, идущий навстречу этой их склонности.

«Застольные беседы», II, 1, 3

Подшучиванье иной раз сильнее задевает, чем брань. ‹…› Кто попрекает человека, назвав его торговцем соленой рыбой, тот попросту выразит пренебрежение к его ремеслу; а кто скажет: «Знаем, что ты локтем нос утираешь», – добавит к этому издевку. ‹…› Острота насмешки сообщает длительность ее действию, как зазубрина на стреле, и чем больше она забавляет окружающих, тем больше уязвляет того, против кого направлена: восхищаясь сказанным, слушатели как бы присоединяются к содержащемуся в нем поношению. ‹…› Всякий насмешник как бы косвенно призывает окружающих сочувственно присоединиться к содержащемуся в его словах уязвлению.

«Застольные беседы», II, 1, 4

Что родилось раньше, курица или яйцо?

«Застольные беседы», II, 3

Пение, смех и пляска свойственны умеренно выпившему; а болтать, о чем не следовало, – признак перепившего и пьяницы.

«Застольные беседы», III, вступление

Совместная выпивка помогает лучше узнать друг друга. ‹…› Вино показывает каждого таким, каков он есть.

«Застольные беседы», III, вступление

Старческой природе самой по себе присущи явные признаки опьянения: дрожание членов, косноязычие, излишняя болтливость, раздражительность, забывчивость, рассеянность. ‹…› Нет ничего более похожего на старика, чем пьяный молодой человек.

«Застольные беседы», III, 3, 1

Дети любят в рассказываемом им некоторую загадочность, а из игр предпочитают такие, которые содержат в себе нечто сложное и трудное.

«Застольные беседы», V, 1, 2

В начале обеда гостям бывает тесно, а позднее – просторно.

«Застольные беседы», V, 6, 1

[Некий римлянин], пообедав в одиночестве, ‹…› сказал: «Сегодня я поел, но не пообедал».

«Застольные беседы», VII, вступление

Многие цари и властители, которым недостает ума, подражают неумелым ваятелям: как те воображают, будто их колоссы будут казаться исполненными величия и мощи, если они их изваяют с широко расставленными ногами, напряженными мышцами и разверзнутым ртом, так и они думают посредством сурового голоса, мрачного взгляда, грубого обращения, нелюдимого поведения придать достоинство и значительность своей власти.

«К непросвещенному властителю», 2

Истинные цари боятся за подданных, а тираны – подданных, и поэтому вместе с могуществом возрастает у них боязливость: чем больше людей им подвластно, тем больше у них оснований для страха.