Владимир Троекуров - Жизнь как она есть. Объяснение в любви

Борису невыносимо захотелось написать ему письмо и поделиться чувствами, которые переполняли его, словно перегретый пар готовый взорваться котел. Он чудом раздобыл адрес, дозвонившись в Союз писателей, и в коротком страстном письме написал о том, как его поразили стихотворение, голос и судьба поэта, спрашивал о цикле стихов, посвященных Руставели, и закончил своим собственным не менее страстным и отчаянным стихотворением:

Это был бунт. Открытый, надрывный, болезненный. Отчаявшись «достучаться до небес» и получить, наконец, ответы на свои вопросы, Борис дошел до богоборчества. Молчание Бога в ответ на свои вопрошания об истине Борис счел «коварством», как ранее обвинил в коварстве саму жизнь, обрекшую его на бессмысленное и бесцельное существование.

Сам того не понимая, он жаждал и требовал ни много ни мало откровения Истины. Ни слов о ней, каких-то доказательств, аргументов, а непосредственного познания ее самой. Не сознавая того, он требовал прямого богообщения. В сущности, в этом Борис повторял бунт Иова 17 17 Топоров В. Н. Несколько слов о «Книге Иова» и об этой книге // Козырев Ф.Н. Искушение и победа святого Иова. Поединок Иакова. М.: Дом надежды, 2005. С. 186–187. . Он готов был судиться с Богом, если… если Он действительно есть…

Неожиданно Борис получил ответ… но не от Всевышнего, а от поэта, что в тот момент для него было почти равнозначно. Ему пришла заказная бандероль, в которой он обнаружил сборник стихов Ираклия Абашидзе с циклом стихов «Палестина, Палестина». На обратной стороне обложки Борис увидел краткие слова благодарности «за прекрасное письмо» и автограф. Борис был счастлив и горд тем, что ему, безвестному читателю, ответил не просто именитый поэт, а на тот момент еще и Председатель Верховного Совета Грузинской Советской Социалистической Республики, своего рода живой небожитель советского пантеона. Борис внимательно прочитал цикл «Палестина…», написанный в 1960–1963 годах и состоявший из двух вступительных, одного заключительного стихотворений и восьми «Голосов», «услышанных» автором в грузинском Крестном монастыре Палестины, последнем убежище Руставели, почившего там в тринадцатом веке. «Голос у Голгофы» был центральным в цикле и самым значительным во всем сборнике. Но отчаявшемуся сердцу Бориса оказались близки еще несколько строф. От лица легендарного древнего поэта Грузии его современный почитатель писал:

Нечто подобное Борис пытался выразить и в своих стихах. Спор человека с Богом, упреки, обвинения – это отношения двоих и третий здесь не судья. Существуют только двое: Творец и тварь, наделенная Им разумом и свободой. Свободой, способной бросить вызов Самому Творцу:

Именно «слепое поклонение» и выхолощенная обрядность отталкивали Бориса от того, что он считал религией. Знания о ней он почерпал из советских кинофильмов и учебников атеизма и религиоведения. Человек звучал для него так же гордо, как для Горького, а мудрая мысль, облеченная в человеческое слово, вызывала действительное восхищение и преклонение. Однако у Абашидзе спор Руставели с Богом заканчивался мирной кончиной в окружении братии монастыря:

Борис же во всем сомневался и ни во что не верил. Это было сущим проклятием, невыносимым и нескончаемым. «О, злее зла зло это!..»

Светлана не видела дневниковых записей Бориса, но интуитивно чувствовала, что ему тяжело и, как могла, поддерживала его. С ее рациональным умом Светлана никогда не принимала близко к сердцу лозунги советской пропаганды. К тому же у нее был замечательный дедушка, которого Борис еще успел застать в живых. Ему было уже под девяносто лет. Он успел родиться и вырасти в прежней, настоящей, России, принять участие в Первой мировой, пожить за границей с тем, чтобы, затосковав по родине, вернуться уже в страну Советов. Богатые семейные предания о жизни старой, еще царской России, правда о голодоморе и коллективизации в СССР давно раскрыли Светлане фальшь советской власти, и потому это был кризис только Бориса. Он искал в жизни опору, смысл, цель… Светлана была практичней. Она искала подходящий комод в тесную комнату и удобные табуретки на маленькую кухню. Ей хватало забот о семье, о сыне… Сам Борис и маленький Василек и были смыслом ее жизни. Но она не возражала против его поисков, хотя и смотрела на них как на некую блажь.

Поиски истины заводили Бориса в места разные, порой экзотические. Он штудировал Фрейда и пытался разгадывать по нему свои сновидения; испробовал на себе голотропное дыхание по Грофу, в надежде докопаться до глубин своего подсознания, а, если повезет, то и узнать о своих прошлых воплощениях – не там ли лежат причины всех его нынешних бед. Забредал на Семеновскую в Центр дианетики, адепты которой обещали за кругленькую сумму скорое обретение душевного равновесия в результате одитинга –дикого эрзац-психоанализа хаббардовского пошиба. Долго еще они забрасывали его своими безграмотными письмами, упорно зазывая на очередной платный тренинг, сулящий достижение немыслимого совершенства.

Перепробовав «западные пути», то ли под влиянием Германа Гессе, то ли в силу общего увлечения экзотикой, Борис подался-таки «на Восток». Он посещал торжественные и шумные собрания кришнаитов, где разносили прасад милые русские девочки, завернутые в сари из крашенной в оранжевый цвет марли, и распоряжались суровые бритоголовые кавказские парни со странными, с потеками белесыми пятнами на лбу – знаками особого посвящения. Однако сам Борис получил посвящение и личную мантру для трансцендентальной медитации от американских последователей Махариши Махеш Йоги, коленопреклоненно бормотавших на санскрите молитвы о новых учениках перед фотопортретом учителя, обложенного их приношениями – свежими фруктами, цветами и кусками хлопковой ткани. Борис сосредоточенно пел священный слог Ом, прочищая чакры, чтобы затем чисто и бескорыстно полюбить человечество во всю мощь своей раскрытой анахаты. В медитациях он созерцал какие-то криптографические тексты, которые, как он думал, скрывали от него искомую истину. Он даже зарисовывал по памяти некоторые знаки, но все равно не мог их расшифровать.