Владимир Троекуров - Жизнь как она есть. Объяснение в любви

В понедельник после завтрака они отправились в поле на послушания. Женщины на прополку огородов, а мужчины на сенокос – ворошить и сушить сено. Всю неделю они честно трудились. В поле Борис вспоминал свои прежние навыки, которые он впервые получил в детстве, когда ездил в деревню и помогал там своему деду, а потом уже на заводе, когда молодым специалистом ездил в подшефный колхоз «на картошку». Вечером усталые они приходили на службу в монастырский храм, где монахи неспешно часа четыре, а то и пять молились. Ноги едва держали Бориса, но сидеть было не на чем, да и не принято. Службу Борис не знал, и потому она казалась ему бесконечным чтением и пением малопонятных славянских текстов. Что-то в ней повторялось, и это еще больше утомляло его. Но он все терпел, хотя бы и из последних сил. Ведь и другие устают на работе. Не он один. Людей полный храм. Местные женщины, приезжие паломники, трудники… Ужин начинался только после окончания службы, ближе к десяти часам вечера. Молитва перед началом трапезы. Чтение житий святых во время еды одним из послушников. Молитва после окончания трапезы и расход по кельям. Все было ново, необычно, интересно…

Однажды днем акафист Богородице служили на соборной площади перед Успенским храмом. Борис стоял позади хора послушников и стал свидетелем ссоры двух певчих. Молодой послушник в сером застиранном подряснике разругался с крепким парнем лет тридцати пяти, приехавшим с Украины в надежде поступить в монастырь. Звали его Ярославом. Он был не дурак поесть, шутник и балагур. Послушник требовал от Ярослава не фальшивить своим басом ему в ухо и не сбивать с мелодии. Ярослав оправдывался, что это тот перевирает мелодию и сбивает его самого. Они тихо перебранивались каждый раз после окончания пения икоса, пока священник читал очередной кондак. Кончилось тем, что они нешуточно сцепились, чуть ли не до драки. Увидев это Борис, пребывавший в идиллических грезах о братолюбивой церковной, и особенно монастырской, жизни, чуть не лишился своей новоначальной веры. Он был в сильном недоумении и смущении. «Вот тебе и братья во Христе, смиренные послушники…» – думал он. Но на его счастье певчие помирились и прямо у него на глазах троекратно расцеловались. Сердце Бориса наполнилось радостью и умилением: «Вот такие же люди, как и все мы: сердятся, гневаются… А нашли в себе силы примириться…»

Ежедневная работа в поле утомляла Бориса, но самое тяжелое послушание ждало его в субботу. В этот день в монастыре все работали до обеда. Отец эконом задумал в эту субботу перевезти запасы воска из подвалов хоздвора в угловую башню. Воск был отлит в огромные «блины» размером в обхват, толщиной в два-три кулака и весом в пуд и больше. «Блины» лежали в ветхих, местами прорванных мешках из подгнившей от сырости мешковины. На это послушание призвали трудников-мужчин из их группы и кого-то еще. Работой руководил щуплый иеромонах в сером подрясничке, как говорили, бывший химик с университетским образованием. Он следил не только за их делом, но и за их речью, чтобы никто не выражался и даже не чертыхался. Если у кого-то с языка срывалось что-то привычно-неприличное он останавливал спокойно, но твердо.

– Тут монастырь и таким речам не место. А то выгоню…

Трудники разного возраста, многие только пришедшие к вере, еще недавние закоренелые сквернословы, кряхтя и охая, вытаскивали мешки из подвала и грузили в бортовую машину. Когда подвалы опустели, грузовик отвез мешки к башне, куда трудники пришли пешком. У башни отец Роман поставил новую задачу: двое поднимают на блоке мешки под самую крышу на третий этаж башни (метров пятнадцать в высоту), а остальные подтаскивают им груз от машины. На подъем он назначил высокого крепкого парня в бурой скуфейке, а в помощь ему придал Бориса. Борис подтаскивал очередной мешок от дверей к концу свисавшей сверху веревки, его напарник набрасывал на горловину мешка петлю и, повисая всем телом и перехватывая веревку, поднимал мешок наверх, где его отцепляли и оттаскивали к стене.

Мешок весил ненамного меньше Бориса, и потому он быстро вымотался. Напарник его тоже был чуть жив, потому что блок был простой, и экономия усилия была минимальной. Очень скоро без помощи Бориса он уже не мог поднять мешок. Пока «скуфееносец» после очередного подъема вытирал пот рукавом и немного приходил в себя, Борис подтаскивал новый мешок. Отдыхать ему было некогда. Пот лил с них в три ручья. Пальцы уже едва держали мешковину и веревку, грозя сорваться, но Борис с напарником, сжав зубы, выполняли послушание и не просили замены. На то оно и послушание, чтобы не обсуждать, а выполнять сказанное. В довершение всего последние совсем трухлявые мешки из соображений безопасности пришлось поднимать в каком-то корыте, которое на подъеме перекашивало. Нависавшие над бортом пудовые «блины» грозили свалиться с высоты пятиэтажного дома им на головы, которые ничто кроме потных волос не защищало. Поначалу Борис еще поглядывал с опаской наверх, но потом усталость притупила чувство опасности, и он только ждал окончания этого каторжного труда…

Когда мешки, наконец, кончились и они вышли из башни на летнее солнце, ноги Бориса подгибались от смертельной усталости, а руки не сгибались в локтях, пальцы саднило от мешковины… Он с удивлением увидел вокруг веселых трудников, которые явно не были переутомлены работой. Они балагурили и курили. Да, должно быть, отец Роман поделил общую тяжесть не поровну, но, видно, так надо. Не пристало в монастырских послушаниях искать справедливость. Это Борис уже знал по патерикам.

После обеда у них настало свободное время. Борис устало подумал, не поехать ли ему в Псков, но сил не осталось ни на что, да и сосед по келье, служивший чтецом в московском храме, не советовал. Борис взошел по пологому бетонному водосливу на Святую горку в монастырский сад, лег на скамейку и замер в забытьи. Когда зазвонили к вечерней службе, он, морщась от боли во всем теле, побрел в храм…

Ночью, когда усталый Борис спал в выделенной для них келье на хоздворе, он услыхал дивные голоса. Их пение было так сладко, так невыносимо прекрасно, что Борис несколько раз просыпался со слезами на глазах и вновь впадал в дрему. Там, в этом странном забытьи, где не было привычных звуков и шорохов, пение опять звучало так пронзительно явно, душа приходила в такое умиление и восторг, что ему снова становилось нестерпимо от этого сладостного неземного блаженства. Казалось, что еще чуть и он умрет на излете этих чудных голосов, влекущих его душу в бесконечную высь…

Когда он окончательно проснулся весь в слезах с еще свежим чувством испытанного блаженства в душе, он понял, что это было ангельское пение. Кто же еще мог петь так красиво, так высоко и так восторгать в небо человеческую душу? Борис вспомнил монастырское предание о том, что когда-то давно, именно в этом овраге окрестные жители слышали необычайное ангельское пение и потому считали это место святым. Потом здесь поселился первый отшельник, затем еще… Так возник монастырь. Но за что же Борису такая награда? Разве он постник или молитвенник? Разве он может сравниться с теми, кто достиг бесстрастия, всепрощения, любви к врагам, одним словом, святости? Что он такого сделал? Неужели Господь так награждает человека лишь за безропотный, безвозмездный труд во славу Божию?.. Дивны дела Твои, Господи!..