Игумения Евпраксия Инбер - Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом

Прошло уже двадцать дней после бабушкиной смерти. Я читала каждый день по кафизме, а бабушка все не давала о себе знать. На двадцатый день я пришла в Троицкий монастырский храм, встала перед большой иконой «Достойно есть» — она была справа от Царских врат — и стала роптать: как же так, она же обещала… В эту же ночь я ее увидела. В моей комнате, дома, стоит гроб. Я сижу у гроба и читаю Псалтирь. И вдруг произношу такую молитву: «Господи, как ты Лазаря четверодневного воскресил, так и бабушку мою воскреси». Бабушка открывает глаза и пытается встать. «Мама! Мама! Бабушка воскресла!» Мы с мамой помогаем бабушке выбраться из гроба. Она, помолодевшая, оглядывается вокруг и спрашивает: «А где ж мне сесть-то?» Я смотрю — кровати, на которой она умерла, в комнате нет. «Ну, садись в мое кресло». Она садится, я пристраиваюсь у ее ног и спрашиваю: как ты, где ты, — и она рассказывает мне, что у них там такое небесное Дивеево, они живут в маленьких домиках и ходят в храм, привыкают к церкви. «Кто сам ходит, кого на лошадках подвозят». — «А с кем ты там?» — «Я с Еленой и Клавдией. Она грубоватая, но читает хорошо». О чем я еще спрашивала ее, не помню. Только последний вопрос: «А во сколько у вас вечерняя служба начитается?» — «В семь часов».

Потом я узнала, что кровати тогда в моей комнате действительно уже не было, ее выбросили сразу после смерти бабушки. Елена — это, конечно, бабушкина дочка. А Клавдия? Да не мама ли это моей подруги Татьяны? Татьяна уже тогда жила в Дивеево и примерно за месяц-полтора до моей бабушки похоронила свою маму, Клавдию. Та тоже была почти невоцерковленной, редко ходила в храм, но зато постоянно читала дома, в Самаре, Псалтирь.

Бабушку отпевали в церкви с розовым фарфоровым морозовским иконостасом. Некрещеные родственники торжественно стояли вокруг гроба со свечками в руках, только отец отказался взять свечку и вышел из храма, так и ходил по дорожке, пока бабушку отпевали.

На поминках всем раздали по ложке кутьи. Отцу в кутье попался свечной огарок, и он показал его всем:

«Вот и свечка, она все-таки ко мне пришла».

В Иерусалим не поеду. Я себя знаю, будет все, как у Гоголя в одном его рассказе, вот он так и ездил, те же самые впечатления: скорей-скорей, бегом-бегом, там листочек, там цветочек… Ни уму ни сердцу — пустая трата монастырских денег, которых нет. Те времена, когда каждый праздник — Троица, Преображение, Успение — сиял особым светом, прошли — интересно, неужели навсегда?

«Монаху праздник, что коню свадьба…» — окончательно определила, поставила последнюю точку Ира Тимофеева, с которой мы жили в одной келье еще в Коломне, — если бы я знала тогда, что меня ждет через несколько лет…

Когда-то давным-давно рассказали мне историю про одну девицу, для которой каждый праздник звучал всегда своей особой музыкой, и она, наивная, думала, что всю жизнь так и проживет, как все нормальные церковные люди. Пришло время, и ее постригли в мантию. И все изменилось. Стоит в храме, умом все понимает, а чувств на службе — никаких, и так день за днем. Прибежала к своему духовному отцу:

— Батюшка, я как чурбан стала.

— Это тебе подарок на постриг.

— А долго так будет?

— Может, и до конца.

Я теперь эту историю часто вспоминаю, особенно на ночных праздничных службах, когда все силы уходят на то, чтобы не заснуть на клиросе. Такое ликование кругом, а ты стоишь как американский наблюдатель. Накануне хотя бы на час прилечь не удается, вот и радуешься тому, что народ радуется. Нет, конечно, бывает и по-другому, но как это редко теперь!

А тут еще прочитала я житие преподобного Давида Гареджийского, как он из Тбилиси пошел пешком на Святую Землю, шел два или три года, со многими трудами и опасностями, и вот наконец Иерусалим. А он у врат Иерусалимских остановился, поднял три камня, положил в свою котомку и, не заходя во Святый Град, развернулся и отправился домой, в Грузию, на гору свою Мтацминда. В это время патриарху Иерусалимскому — откровение во сне: пришел человек, поднял три камня, и унес всю благодать Гроба Господня. Он скорей послал к нему келейника: «Положи на место два камня, достаточно с тебя и одного».

Ну и какой мне Иерусалим? Вот так, как камень безчувственный, — по земле, где Господь Крест нес? Я уж лучше дома книжку почитаю, а на вырученные деньги отправим туда кого-нибудь из сестер или сделаем крылечко. Так уже два раза мне предлагали поехать на Святую Землю, а я все отказывалась под разными предлогами. На третий раз ничего не вышло. Бычков торжественно вручил нам конверт: «Это вам с матушкой на Иерусалим! Здесь и на Синай хватит. И больше ни на что не тратьте».

Накануне отъезда Батюшка наш в Лавре, архимандрит Наум, нас благословил: «Обрати внимание, когда будешь на Гробе Господнем, на то, как исполняется все, о чем там просишь. Ну, ты еще ко мне зайдешь перед поездкой». Как это я еще зайду, если завтра утром самолет? Ну да ладно, я не в первый раз ничего не понимаю, а потом как-то все объясняется.

В Шереметьево стояли маленькие высокие столики, похожие на аналойчики, около каждого по молодому человеку из еврейской разведки, нас всех по одному подробно расспросили, кто мы такие, зачем едем, сколько у кого родственников за границей, не родственники ли мы друг другу, проверили содержимое чемоданов и сумок, и вся наша группа оказалась наконец по ту сторону барьера. Мне поставили в паспорте штамп, что я уже не в России, наши вещи отправили в самолет, а матушка Иулиания все стояла и стояла возле окошка, пока ей не сказали, что у нее неправильно оформлена виза, потому что она иностранка, и она никуда не полетит. Как это не полетит? Вся наша группа решила, что тогда никто не полетит, пока ее не пропустят. «Что же нам, рейс отменять?» — и в Шереметьево началась паника. Ну хорошо, все полетят, а мы с матушкой вдвоем вернемся в Даниловский монастырь — пусть исправляют свои ошибки.

Мои вещи выгрузили из самолета, поставили в паспорте штамп, что я снова теперь в России, мы нашли в аэропорту тихое место — это оказался бизнес-центр — и стали в три часа ночи звонить Бычкову, который, проводив нас, только что приехал домой и лег спать. Зашли выпить кофе те самые молодые люди из Моссада, от аналойчиков: «А что вы здесь делаете? Мы же вас проверили и пропустили!»

Странное дело, но назавтра матушке за два часа выдали готовую визу, и на следующее утро мы, конечно, приехали в Лавру, к отцу Науму, и еще раз взяли благословение на дорогу.

Мы оказались в Иерусалиме через три дня и ступили на Святую Землю как раз в день моего рождения. Нашу группу поселили в Горненском монастыре, мы с матушкой, как опоздавшие, оказались не в монастырской гостинице, а в маленьком сестринском белом домике наверху.