Игумения Евпраксия Инбер - Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом

Приближалась еврейская пасха. Бабушке привезли из синагоги мацу, и мне приходилось для нее что-то из этой мацы готовить. Она сидела на кухне и руководила, а я все делала, как она просила, и старательно кропила все приготовленное крещенской водой.

Через две недели пришла настоящая Пасха. Как же мне хотелось причаститься! Пойти в Никольскую церковь на ночную службу к отцу Борису было невозможно — бабушка бы не поняла, — и мне пришлось поехать в собор на позднюю Литургию, к десяти часам утра. Уже заканчивался Евхаристический канон, а на исповедь еще никто не выходил. Я стала спрашивать, как же мне исповедоваться, и услышала: «Какая исповедь? На Пасху не исповедуют и не причащают, на это был весь пост». Как? Как это не причащают? Я стояла и плакала, и тут все-таки откуда-то вышел батюшка и спросил: «Исповедники есть?» — «Есть!» — крикнула я как ненормальная, на весь храм, и побежала к нему.

Тетю перевели в очередное отделение. В этом пятом по счету и последнем отделении соседи по палате — никогда такого не было! — ее тихо возненавидели. То ли боялись заразиться — есть такая теория, что рак — заразная болезнь, то ли Господь ожесточил их сердца, чтобы я смогла, наконец, принять единственно правильное решение. Она давно просилась домой, а я все боялась, что не справлюсь, — вдруг понадобится особенная медицинская помощь, да и уколы я делать не умела, никогда не приходилось.

Тете становилось все хуже и хуже, врачи просто не понимали, в чем душа держится, они так и говорили, что не понимают, и не удивятся, если она в таком состоянии проживет еще долго, — Господь держал ее на земле вопреки всем земным законам, она давно жила только чудом.

Настали дни, когда я совсем уже не могла оставлять ее одну. Трое суток провела в больнице, бабушку кормил кто-то из родных. К вечеру третьих суток стало ясно, что пора звонить маме. У нас с мамой была договоренность, что когда придет время, мама возьмет отпуск на месяц и прилетит в Омск. «Я буду завтра в два часа дня», — сказала она, а ночью меня позвала в коридор дежурная сестра: «Что она мучается в этой палате, забери ты ее!»

Медсестра научила меня делать уколы, и я подумала, что пусть лучше она страдает от моих неумелых уколов, чем от грубости соседей по палате. Документы на выписку оформили моментально — кому нужен лишний процент смертности? И в восемь утра, подписав у завотделением бумаги, мы уже везли на каталке мою тетю к машине «скорой помощи». А она была счастлива — домой!

«С ума сошла, что ты делаешь! — увидела нас главврач медсанчасти, она как раз шла на работу. — Ты же не справишься, немедленно поворачивай назад!» Но я безучастно толкала каталку к машине, мне было уже все равно.

Когда привезли тетю домой, я тут же позвонила отцу Борису. «Ждите меня через полчаса», — сказал он мне, и я стала думать, как изолировать бабушку, чтобы избежать скандала. И тут в дверь позвонили и пришла жена папиного младшего покойного брата — она была там единственным православным, хоть и нецерковным человеком. «Зина, возьми бабушку на себя!»

Она увела бабушку на кухню, а тетя вдруг сказала: «Переодень меня в чистое», — как будто знала о моем звонке отцу Борису.

Она лежала в чистейшей белой рубашке в мелкий цветочек, когда приехал на такси батюшка, миропомазал ее, исповедовал — она уже плохо произносила слова, мне приходилось переводить, и причастил ее. «Смотри внимательно, — сказал он, — когда я уеду, проследи, приняла ли она частицу, такие больные часто ничего не чувствуют, что-то я безпокоюсь. Я сразу увидел — она у тебя необыкновенная. Я всегда буду за нее молиться».

Я проводила батюшку, вернулась к тете, и вдруг на рубашке, возле плеча, увидела выпавшую маленькую треугольную частицу серого цвета. Бежать на кухню за ложкой? А вдруг она ее за это время смахнет или размажет? Мне ничего другого не оставалось, как осторожно взять ее и поднести к тетиным губам. Она проглотила Причастие. А я в это время осмысливала происходящее — частица, которую я бережно только что держала в руках, была не хлебом, а плотью, крошечным кусочком сырого мяса.

Вскоре приехала мама, на месяц, она совсем не удивилась, увидев Бэлочку дома.

«Не бойся, подойди ко мне, — услышала она от папиной сестры, — во мне уже никакой болезни не осталось». Действительно, последняя рвота — а это мучило ее давно и постоянно — была перед маминым приездом, последняя черная рвота, и она лежала совсем прозрачная. Я собрала все это в платок, высушила, потом мы с мамой сожгли этот платок в ведре, завязали в узелок пепел и бросили в Иртыш с того самого моста.

Ночью ей было совсем плохо, промидол уже не помогал, вызвали «скорую», и они укололи ей морфий. А в полседьмого утра стало понятно, что это конец. Она тяжело дышала как никогда, и я начала читать канон на исход души. «Подожди, еще рано», — услышала я вдруг ее голос, но все-таки дочитала канон до конца, и она еще жила минут десять, а потом три раза глубоко вздохнула, три раза посмотрела вверх удивленным взглядом — увидела что-то, ошеломившее ее, три раза отчетливо, медленно произнесла: «Да. Да. Да». И умерла у меня на руках.

— Ангелы летят, — спокойно сказала бабушка.

— Где? — спросила я.

— Из угла в угол, вереницей.

— А какого они цвета?

— Черного.

Я покропила комнату крещенской водой.

— Исчезли, — сказала бабушка.

— Покропи и на кухне, — попросила мама.

Утром собрались омские родственники, они все как-то поместились на кухне, в комнате лежала слепая бабушка, а я сидела возле тети и читала Псалтирь. Наверное, прошло часа два или три после ее смерти, и вдруг я увидела, как изо рта у нее выплывает белое густое облако, как спеленутый младенец, именно такого размера и формы, и вверху этого овального облака — ее лицо, вернее, прекрасный лик, она была молодая, лет тридцати, огромные глаза пронзительно смотрели на меня, в самое сердце. Вертикальное облако медленно поднималось наискосок и вверх, в правый верхний угол комнаты, прошло сквозь потолок и исчезло. Все это время она смотрела на меня не отрываясь. Я поняла, что увидела ее душу, — она ведь и была как младенец, только что миропомазанная и причащенная.

Прошло еще часа три, я погладила ее по руке — рука оказалась теплой. «Я не дам ее хоронить, у нее летаргический сон», — объявила я родственникам, которые все это время сидели на кухне. «Деточка, ты переутомилась, ложись спать». — «У нее руки теплые, потрогайте». Все почему-то боялись к ней прикоснуться. Тут зашла Люба Горбунова. «Ты можешь потрогать ее руки?» — спросила я Любу. «Конечно, — она подошла к тете и закричала: — Да у нее руки теплые!» Родственники стали звонить знакомым врачам-патологоанатомам: «Сколько времени остывает тело?» — «Два часа». — «А если через шесть часов руки теплые?» — «Такого не может быть». — «Это факт». — «Ну, бывает, но крайне редко».