Антоний Храповицкий - Собрание сочинений. Том I

– Скажи теперь, добрый мулла, – продолжал старик свои вопросы, – для сына и для тебя везде довольно места, и вы не мешаете друг другу, как мешают тебе жены?

Лицо муллы озарилось блаженной улыбкой, и когда он начинал говорить о своем любимце, то так увлекался, что забывал главную цель беседы со странником.

– Что ты говоришь мне! – воскликнул он. – Да если бы мы были среди моря на маленьком камне, то нам было бы не тесно, мы бы и там уступали место друг другу и каждый из нас готов бы броситься в воду, чтобы спасся другой.

– Видишь, мулла, – сказал странник, – не всегда и не все люди мешают друг другу. Не расскажешь ли ты нам, бывают ли такие минуты, когда и с женами ты так же дружен бываешь, как с сыном?

Мулла продолжал говорить уже как бы не для странника, а самому себе, отдаваясь голосу своего сердца:

– О да, только это бывает во время общей грусти, когда мы вспоминаем о нашей бедной Фатиме. Это была такая добрая кроткая душа, что обе жены мои любили ее одинаково; так любили ее, что и Соломон-царь не мог бы отгадать, кто из двух жен была ее матерью. Добрая душа умершей дочери только о том и старалась, чтобы в доме был мир, и когда мы ладили, она прыгала от радости, точно ей сто рублей подарили.

– Еще будь добр, скажи мне, когда ты сам бываешь ближе к истине: тогда ли, когда ссоришься с женами за преобладание в доме или вспоминаешь с ними о дочери?

– Ну, что и спрашивать об этом, – засмеялся Ибрагим, – в ссорах нет ничего хорошего, а одна только глупость, когда мы говорим с женами о Фатиме и поплачем с ними, то я вижу, что и я не злой человек и они добрые бабы, а потом смотришь, опять шайтан придет и спутает нам головы, и мы мучаем друг друга бранью, точно забываем, что это глупо и жестоко. А когда снова вспомним Фатиму, то я по лицам старух читаю их мысли; да и сам думаю о том же, думаю я, кабы всегда на душе у нас так было, то и за деньги не стали бы браниться и ссориться: мир и любовь дороже золота. Да, наша добрая Фатима, Бог лишил нас твоего присутствия, но мы, когда говорим о тебе, то у нас трех бывает как бы одна душа, потому что все злое уходит от нас, а остается только доброе; мы даже чувствуем все трое, о чем каждый из нас думает; нам даже иногда кажется, что и Фатима сидит среди нас и улыбается нашему единодушию. Странник взял муллу за руку и сказал:

– Мулла, ты больше не скажешь, что невозможно двум или трем существам стать одним! Не твои ли были сейчас слова, что одна душа и одни мысли бывают у вас всех трех?

Мулла встрепенулся.

– Ты поймал меня на словах, хитрый старик! – воскликнул он, но без гнева, а, напротив, с радостью. Потом он опустил голову и заговорил медленно:

– Да, я узнал что-то новое и от тебя, и от самого себя; ты умный и хороший человек. Скажи только мне сам потолковее, что следует из моих признаний.

– Изволь, – кротко и радостно заговорил странник. – Из твоих признаний выходит, что люди потому только не могут верить в то, что три Лица Святой Троицы составляют одно Божественное Существо, потому только, говорю, что они, враждуя друг с другом, думают, будто всякий человек или вообще всякое живое существо противно другому и мешает ему, так что не может один и другой быть одним существом. Выходит дальше, что это враждебное чувство противоположности, эта борьба людей слабеет, когда они не поддаются шайтану, который ссорит людей и мутит их разум. Тогда они чувствуют любовь друг к другу и радуются взаимной близости своей так, что им не тесно, а радостно бывает вместе, а когда хотя б один такой любящий добрый человек освободится от тела и только чистый дух его останется в памяти и в сердце людей, то вместе с грустью о видимой разлуке с ним близкие люди чувствуют, однако, и близость к себе умершего, и взаимную друг с другом привязанность так сильно, как будто бы у них одна душа. А я тебе прибавлю вот что: Отец никогда не ссорится с Сыном и Святым Духом, и никогда не разномыслят, и шайтан не может путать Их ум, и Они никогда не разлучаются друг с другом. Теперь скажи: если даже для нас, грешных людей, бывают такие минуты просветления, когда всякая рознь исчезает между нами, то не больше ли еще сознают всегда Свое единство Отец, и Сын, и Святой Дух? И если ты и родные твои в самые разумные часы твоей жизни чувствуете единство души, то зачем называешь ложным наше учение, что Отец, Сын и Дух Святой один Бог, а не три Бога?

Слушая эти новые для себя слова, мулла широко открыл глаза и даже рот от изумления; долго не мог он ничего говорить и тер свой лоб рукой.

– Постой, еще одно слово, – заговорил он наконец, – ведь по твоему выходит, что не только Бог может быть один и в то же время троичен, но и мы, люди, можем быть такими, а ведь все-таки мы все не одно. Пусть мне иногда кажется, что душа моя сливается с другими, кого я люблю, но ведь я не всех люблю, да и те, кого я люблю, все-таки остаются отдельными существами.

– Друг мой! – сказал в ответ старик, все смягчая свой голос. – Ведь ты сам сказал, что твое единство с другими ты чувствуешь не тогда, когда заблуждаешься, а напротив, когда бываешь настоящим разумным человеком. Если это с тобою бывает не часто, а с другими почти никогда, то разве этим мы измеряем истину? Ведь все люди постоянно грешат, а все-таки мы оба с тобой скажем, что грешить неразумно, что справедлива только добродетель, хотя и редко встретишь ее на земле.

– Хорошие слова ты говоришь, – задумчиво прервал его речь Ибрагим, – но трудно поверить мне, чтобы душа моя могла сродниться со всеми людьми, даже с врагами.

Тут в разговор вмешался псаломщик:

– А разве тебе не понравилось учение Иисуса Христа, что ближний наш есть не только всякий наш родственник или друг, но и всякий вообще человек?

– О, конечно, понравилось, особенно полюбилась мне притча Иисуса о милосердном самарянине: увидел самарянин врага своего еврея, брошенного разбойниками чуть живым, мимо которого проходили свои люди и брезговали, чтобы остановиться и помочь ему; увидел это самарянин, слез с осла своего и обмыл раны больного, положил его на осла и привез в город в гостиницу, а сам шел пешком. Да, этот самарянин был родной для всех. И я согласился признать, что чем лучше и умнее человек, тем больше он людей считает себе друзьями, а самый лучший тот, кто всех любит и никого не считает врагом.

– И еще более родным для всех может быть человек, – продолжал речь странник, – если он отдает себя на служение Христу, тогда у него своих собственных интересов вовсе нет и ничем его нельзя рассердить и вступить в борьбу за себя с другими он не может. Тогда его душа связана с душами ближних и он чувствует их скорби и их грехи как бы свои собственные. Помнишь, как восклицал апостол Павел в Послании к Галатам: Дети мои, для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос (Гал. 4,19); и в другом месте он радуется доблестям христиан как бы своим собственным: Итак, братие мои возлюбленные и вожделенные, радость и венец мой, стойте так в Господе, возлюбленные (Флп. 4,1); а вот его чувства к слушателям его проповеди: Уста наши отверсты к вам, коринфяне, сердце, наше расширено. Вам не тесно в нас… (2 Кор. 6, 11–12). Такие чувства у святого апостола к чужим для него людям, а может ли иметь лучшее чувство даже мать к своему ребенку?