Кэролайн Джессоп - Побег

Когда мы вернулись в Колорадо-Сити, мой отец сделал пристройку к нашему дому. Стало больше места для жизни, но сама жизнь становилась все более клаустрофобной. Мать изменилась. Когда мы вставали по утрам, она все еще спала. Теперь мой отец часто был в разьездах, а она сидела дома одна. Когда мы пытались разбудить ее, она говорила нам чтобы мы возвращались назад в постели.

Она наконец-то вставала поздним утром и шла на кухню приготовить нам завтрак и рассказать нам о том, как она хочет умереть. Пока она готовила нам горячую кукурузную кашу, тосты или оладьи, она жаловалась, что в ее жизни ничего нет, и как было бы лучше, если бы она умерла. Это были еще хорошие утра. В действительно ужасные утра она говорила о том, что собирается покончить с собой в этот день.

Я помню как страшно мне было думать о том, что станется с нами после того, как мать убьет себя. Кто позаботится о нас? Отец был в отлучке почти постоянно. Однажды утром я спросила мать: "Мама, а если мать умирает, что случается с ее детьми? Кто заботится о них?"

Я не думаю, что мать заметила мое волнение. Она понятия не имела какое влияние оказывают ее слова на меня. Я думаю, она решила что мой вопрос — простое любопытство о смерти. Мать очень деловито ответила мне: "О, с детьми будет все в порядке. Священники дадут их отцу новую жену. Новая жена позаботится о них".

К тому времени мне было почти шесть. Я посмотрела на нее и сказала: "Мама, я думаю отцу лучше поспешить и взять себе новую жену".

Я начала замечать и другие вещи в мире вокруг меня. Одна из этих вещей была тем, что некоторые женщины, которых мы видели в общине, когда шли за покупками, носили темные очки. Я была удивлена, когда одна из женщин сняла очки в магазине и я увидела, что оба ее глаза подбиты. Я спросила свою мать что случилось, но вопрос казалось смутил ее и она ничего не ответила. Но мое любопытство было задето и всякий раз, когда я видела женщину в темных очках, я таращилась на нее, пытаясь разглядеть, а не прикрывают ли они странные разноцветные синяки.

Что мне нравилось в моей матери — ее красота. В моих глазах она была изумительной. Она одевалась тщательно и со вкусом. Как и мой отец, она была высокой и стройной. Одежда, которую она шила для себя, моих сестер и меня была эксклюзивной. Она всегда выбирала лучшие ткани. Она знала как делать складки и оборки. Я помню, как лопалась от гордости, когда кто нибудь хвалил мою мать за то, какие у нее воспитанные и хорошо одетые дети. Все в общине думали, что она была великолепной матерью.

Но это был только публичный фасад. Вне публики, моя мать была депрессивной личностью с неустойчивой психикой. Она била нас почти каждый день. Амплитуда была от нескольких легких шлепков по попе, до продолжительной порки ремнем. Однажды избиение было настолько сильным, что у меня больше недели были синяки по всей спине и ногам. Когда она била нас, она обвиняла нас в том, что мы всегда стараемся причинить ей страдание.

Я боялась ее, но мой страх заставил меня начать изучать ее поведение. Я пристально наблюдала за ней и выяснила, что хотя она и шлепает нас в течении дня, она никогда не порет нас более чем раз в день. Утренняя порка никогда не была черезчур сильной и долгой. Настоящая опасность появлялась после обеда, когда она была в самом глубоком месте ее депрессии.

Я пришла к заключению, что если я получу свою порку ранним утром, и покончу с этим, то фактически, я буду безнаказанной остаток дня. Как только мама вставала, я пыталась приблизить порку. Линда и Аннет быстро сообразили, что я делаю, и тоже начали стараться получить свою порку ранним утром.

Было несколько раз, когда моя мать била меня и затем орала и орала на меня. - "Я собираюсь так тебя избить, что ты никогда не забудешь! Я собираюсь бить тебя, пока ты не заткнешься и не перестанешь плакать! Мы доводишь меня до ручки! Как ты можешь быть такой тупой!" Несмотря на то, что прошли десятилетия, ее крики все еще эхом звучат во мне, когда я думаю о ней.

Я помню, как подслушала свою мать, говорящую родственнице: "Я просто не понимаю, что нашло на моих троих дочерей! Как только я встаю по утрам, они так плохо себя ведут, несмотря на все мои предупреждения, они просто не прекращают, пока я их всех не высеку. А после того, как получат порку, они все успокаиваются и мы спокойно проводим остаток дня".

Когда моя мать била меня, она всегда говорила, что это потому что она любит меня. Поэтому я мечтала, чтобы она меня не любила. Я боялась ее, но я также была зла на нее, когда она ударяла меня. После избиения, она настаивала на том, чтобы обнять меня. Я ненавидела это. Обьятие не прекращало боль. Оно ничего не исправляло.

Я никогда не рассказывала отцу об избиениях, потому что это была общепринятая часть нашей культуры. То, что делала моя мать, считалось "хорошей дисциплиной". Моя мать видела себя растящей праведных детей и чувствовала, что учить нас повиновению было самой главной ее обязанностью. Битье своих детей было общепринятым методом достигнуть этой цели. Это не считалось насилием, это считалось хорошим воспитанием.

Самым счастливым временем для меня были лоскутные вечеринки у нас дома. Женщины из общины проводили с нами весь день, изготовляя лоскутное одеяло. Все делились историями и слухами, было много закусок и у детей был шанс поиграть всем вместе. Лоскутные вечеринки были единственным временим, когда мы могли свободно вздохнуть.

Однажды я играла со своей кузиной в куклы, когда я услышала как моя тетя Элейн сказала: "Я так напугалась вчера. Рей Ди играла во дворе со своими братьями и сестрами. Какие то чужие люди остановились перед нашим домом. Все другие дети с криком убежали в дом, но Рей Ди осталась снаружи и заговорила с незнакомцами".

Тетя Элейн была вне себя, что ее дочь заговорила с незнакомцами. Нас учили, что люди вне общины — "слуги дьявола", которые хотят похитить нас. Их представляли злыми людьми, желающими разрушить дела Бога. Если им дать приблизиться к детям Богоизбранного народа, они попытаются развратить и уничтожить нас.

Наша община была настолько изолирована, что было редкостью, если мы вообще видели чужаков. Большинство моих кузин покидали общину только для того, чтобы сьездить за покупками со своими матерями, и понятия не имели о мире снаружи. А у меня все еще были воспоминания о нашей счастливой жизни в Солт-Лейк-Сити, где у нас даже был телевизор. (А у моих родителей была еще и кофеварка, а кофе категорически запрещен в Церкви Мормонов.)

Депрессия моей матери ухудшалась и она проводила большую часть дня в постели. Она забрасывала домашнее хозяйство, но за день до возвращения моего отца она впадала в безумие уборки. Мой отец хотел, чтобы дом всегда сиял чистотой. Однажды вечером он пришел домой, а мы все были в наших пижамах, чистые и готовые отправиться в постель. В доме не было ни пылинки. Но мой отец направился к холодильнику и провел пальцем по верху. Палец был пыльным. Он налетел на мою мать и сказал что она должна лучше прибираться. Моя мать начала орать на отца, чтобы он сам убирался в ад. Она обвиняла его, что он не ценит, как тяжело она работает по дому и заботится о детях. Если ему не нравится, как она убирает, тогда, может, он сам будет это делать и сам будет растить детей.