Протоиерей Александр Мень - Русская религиозная философия

Этот термин он взял у славянофилов, у Хомякова в частности. Безусловно, в этом была его глубокая связь с теми зачатками философской системы, которые мы имеем в раннем славянофильстве. Он не был политическим славянофилом, то есть он не считал, что для России все западное противопоказано. Наоборот, он считал, что, несмотря на своеобразный путь России ( а каждый народ имеет своеобразный путь), ее культурные контакты, культурная связь с другими народами, особенно Западной Европы, должны быть, и это — нормально. И в политическом мышлении Трубецкого повторяется его гносеологическое убеждение: не одинкая культура, которая всем противостоит, а культура, которая развиваетя только благодаря органической живой и постояной взаимосвязи, в обмене, в диалоге с другими культурами. Поэтому он защищал свободу слова, свободу совести, свободу печати. A в то время это была острая проблема…

Соборность мышления, соборность человечества, соборность народа… Поясню, что означает «соборность» в терминологии славянофилов. Есть индивидуализм и его антипод — коллективизм. Индивидуализм необычайно гипертрофирует «я», индивидуум, а коллективизм подавляет ценность личности. Мы знаем и то, и другое. Соборность это третий путь, центральный путь, который славянофилы усмотрели в идеале христианства, в идеале Церкви, но не эмпирической церкви, конечно,(которую славянофилы очень резко критиковали), а в духе Церкви, в том начертанном в Евангелии принципе, где все объединяются, но никто не теряет своего «я».

Исходя из этого, Сергей Николаевич строит и свою гносеологию. Он говорит, что человек мыслит, потому что он получил материал для мысли от других мыслящих существ. Но все наше мышление в целом возможно лишь потому, что существует некая объективная логика, объективное мышление, объективный дух. И вот здесь мы приближаемся к тем идеям, которые Вернадский впоследствии развил на базе естествознания. Сергей Трубецкой не произнес слово «ноосфера» (сфера разума), но явно уже ее предусматривал в своих воззрениях. Человечество — единый организм не только благодаря генетическому коду, но и благодаря духовному единству и благодаря связи с абсолютным мышлением. Aбсолютное мышление приводит человека к Богу. Познать и жить человек может только в соотнесении с Aбсолютным.

Трубецкого упрекали в пантеизме. Но это был неправильный упрек. К сожалению, умерший рано философ не смог до конца развить многие свои мысли; впоследствии за него это сделал брат. Но тем не менее можно вычленить у него два представления о единстве. Владимир Соловьев учил о всеединении человека и вселенной в Боге. С этим вполне согласен и Сергей Трубецкой. «Мы в Нем живем, и движемся, и существуем», как сказал апостол Павел. Но к этому Трубецкой добавляет некую духовную сущность, которую он называет по–старому, античному образцу Душой Мира. Живое мироздание. Земля живая. Человечество едино. Животные и растительный мир — это некий единый организм. И все Творение — это нечто живое, обладающее душой. Мы знаем, что душа присуща, как какой–то вид сознания, и животным, и по–своему растениям. У нас нет основания считать, — писал Трубецкой, — что камень совершенно лишен его. И в конце концов он приходил к идее некого пансихизма, то есть одушевленности твари, и находил подтверждение этому в писаниях мистиков, в переживаниях тех, кто любит природу, а впоследствии, скажем, в теориях Тейяра де Шардена и Вернадского. И Тейяр де Шарден и Сергей Николаевич Трубецкой были пансихистами.

Вот это понимание Души Мира, с которой связан человек, является, с моей точки зрения, одной из важнейших основ для экологической этики сегодня. Потому что человек должен понимать, что он живет в живом мире, частью кототорого он является, и частью ответственной, потому что ему дано сознание. Земля и жизнь на ней — не просто случайное сплетение атомов и молекул, а это есть организм. И страдания этого организма (пусть они и не такие, как у человека) в конце концов коснутся и человека как его части.

Трубецкого очень интересовала проблема, как идея об одушевлении твари преломлялась в античном мире. Он пишет диссертацию «Метафизика в Древней Греции». Это прекрасная книга, в которой он, одним из первых среди русских мыслителей, дает объективную, глубокую, блестяще написанную картину развития духовной мысли в Древней Греции, духовного эллинизма.

Впоследствии он развил те же идеи в большой работе «История древней философии». Вот тут на него сразу напали клерикалы. Протоиерей Буткевич, Aнтоний Храповицкий стали громить его в печати, грубо и совершенно недопустимым образом, за то, что он видел в античном мышлении, в идеях Гераклита, Пифагора, Платона предчувствие, предвосхищение христианства. В этом он стоял на той же точке зрения, что и его друг, Владимир Соловьев. Соловьев писал, что истина не могла явиться сразу, в готовом виде. Истина подготовлялась, она проходила фазы исторического развития. И поэтому, если мы в Ветхом Завете в древнем Израиле имеем предуготовление мира к принятию Спасителя, то точно так же мы находим это предуготовление, пусть в другой, метафизической форме, в мире древнегреческой философии. И это было не изобретение Соловьева и Трубецкого, а верное следование традиции Святых Отцов. Ибо Отцы Церкви еще во II–IV веках буквально так мыслили и так писали.

Сергей Трубецкой написал одну диссертацию и переходит ко второй. «Учение о Логосе» — это его докторская диссертация. Она вышла за несколько лет до его смерти. В истории русской библеистики и в изучении античности — это уникальное явление. Книга, которая появилась почти 100 лет тому назад (она напечатана в журнале «Вопросы философии и психологии», потом вышла отдельным томом в 1906 году), не устарела и сегодня, несмотря на множдество открытий в этой области. В ней Трубецкой развернул свой талант с полным блеском. Он показал, как человеческий мир предчувствовал Откровение тайны Божественного Слова — Логоса, предчувствовал появление Христа. Потом он обращается к ветхозаветному миру и не пересказывает с наивным лжепослушанием традиционные концепции, освещающие Ветхий Завет, а использует весь блок тогдашней научной исторической критики.

Мы знаем, что историческую критику Библии в XVIII, XIX, XX веках нередко использовали для ее развенчания и уничижения, поэтому богословы панически боялись ее. Ну а у нас духовная цензура просто–напросто запрещала писать в таком ключе. И даже просто изложение воззрений библейской критики считалось чем–то необычайным, необычайно смелым шагом. Критиковали, конечно, и Штрауса, и Гарнека, и Ренана, и других, но не переводили их на русский язык и не издавали. Была картина, немного напоминающая нашу светскую критику, когда у нас клеймили буржуазных философов, скажем Фромма, Фрейда и других, но не издавали и не переводили; и читатель, если он не мог раздобыть в оригинале эти книги, вынужден был ориентироваться только по этой обличительной литературе. Так было на всем протяжении XIX века в России, и не только в России.