Роберт Пински - Жизнь Давида

«Они схватили друг друга за голову, [вонзили] меч один другому в бок и пали вместе. И было названо это место Хелкаф-Хаццурим [Поле кремней или острых клинков], что в Гаваоне» (II Цар. 2, 16).

Буквальное истолкование этого стиха может быть таково, что что-то в этом турнире или соревнованиях по фехтованию пошло не так. Или все-таки этот сценарий хладнокровно придуман двумя командирами? В любом случае невероятно симметричная хореография этого взаимного убийства делает его похожим на пантомиму, предваряющую представление елизаветинской драмы. Но когда смертельный гавот заканчивается и начинается главная драма, нам перестает казаться, что происходящее нарисовано в ночи воображением Шекспира, — теперь действие разворачивается при ярком дневном свете Гомера. Между воинами начинается ожесточенное побоище, во время которого встречаются Авенир и брат Иоава, быстроногий Асаил:

«И были там три сына Саруи: Иоав, и Авесса, и Асаил. Асаил же был легок на ноги, как серна в поле» (II Цар. 2, 18).

Безжалостная сеть неминуемого рока накинута. В мальчишески безрассудной, самоубийственно смертельной игре у пруда, в настоящем поединке не на жизнь, а на смерть Асаил готов проверить свое мастерство и продемонстрировать его. Более опытный Авенир думает иначе:

«И погнался Асаил за Авениром и преследовал его, не уклоняясь ни направо, ни налево от следов Авенира. И оглянулся Авенир назад и сказал: ты ли это, Асаил? Тот сказал: я» (II Цар. 2, 19–20).

Авенир смотрит на юношу через плечо и разговаривает с ним, не останавливаясь. Обмен репликами между двумя бегущими воинами напоминает «Илиаду», и действие тоже:

«И сказал ему Авенир: уклонись направо или налево, и выбери себе одного из отроков и возьми себе его вооружение. Но Асаил не захотел отстать от него» (II Цар. 2, 21).

Симона Вайль в эссе об «Илиаде» называет ее поэмой о силе. В этом «гомеровском» фрагменте Второй книги Царств быстроногий Асаил, преследующий пожилого Авенира, — это своеобразная проекция сильного молодого Давида. Диалог, который ведется на бегу, на полной скорости, подчеркивает реальную энергию погони, а также моральную силу угрозы. Повторы гипнотизируют, как песнопение, но при этом они кинематографичны:

«И повторил Авенир еще, говоря Асаилу: отстань от меня, чтоб я не поверг тебя на землю; тогда с каким лицем явлюсь я к Иоаву, брату твоему?» (II Цар. 2, 22)

Эти люди знают друг друга лучше, чем это обычно бывает в современном мире. Авенир понимает, что, когда они с Асаилом бегут, задыхаясь и крича, это само насилие гонит и преследует их, ибо всякое насилие, порожденное жестокими традициями и проросшее в будущее, всегда провоцирует новое насилие. Но молодой человек, не похожий на мирного Иевосфея — хотя, в сущности, Асаил вряд ли хотел бросить вызов старику, чтобы таким образом превзойти Давида, — не собирается уклоняться и уступать:

«Но тот не захотел отстать. Тогда Авенир, поворотив копье, поразил его в живот; копье прошло насквозь его, и он упал там же и умер на месте. Все проходившие чрез то место, где пал и умер Асаил, останавливались» (II Цар. 2, 23).

И мы остановимся тоже. Повествование имеет свою логику — Асаил отказался повернуть вспять, и Авенир внезапно остановился и сделал так, чтобы Асаил налетел на копье, пронзившее его насквозь. Более опытный воин, как игрок в лакросс или футболист, в прыжке доставший мяч, применил действенный прием. Старик направил на юношу не острие копья, а нижний конец древка, и тот врезался в него со всего размаха. Страшный реализм резко отличает это убийство от стилизованного кровопролития двенадцати юношей, в схватке пронзавших мечами друг друга. Фактор молодости здесь имеет не символическое, а прямое значение.

Так начинается кровавая междоусобица между двумя военачальниками — Авениром, сыном Нира, и Иоавом, сыном Саруи — родной или сводной сестры Давида. Здесь опять вокруг Давида, потомка Руфи, мистически проявляется матрилинейный мотив: ведь колено Ефремлян, к которому принадлежит Давид, — единственное, названное по родоначальнице, и родственные связи родни Давида — Иоава и Асаила прослеживаются от матери.

Через некоторое время после убийства у пруда Авенир, номинально представляющий Иевосфея, носителя царского титула, приходит с двадцатью спутниками в Хеврон, столицу Давида, для мирных переговоров.

Авенир говорит как влиятельный политик, он предлагает объединить Израильское царство с принадлежащим Давиду Иудейским царством. Давид отвечает требованием вернуть ему жену Мелхолу, за которую он заплатил сотней краеобрезаний филистимских. Авенир соглашается, и его отпускают с миром. Но вскоре после того, как Авенир пускается в обратный путь в Израиль, с набега возвращается Иоав.

Когда Иоав прибывает ко двору Давида в Хевроне и узнает, что Авенир уехал безнаказанным, военачальник заявляет царю свой протест:

«Чтó ты сделал? Вот, приходил к тебе Авенир; зачем ты отпустил его, и он ушел? Ты знаешь Авенира, сына Нирова: он приходил обмануть тебя, узнать выход твой и вход твой и разведать все, чтó ты делаешь» (II Цар. 3, 24–25).

Иоав обвиняет Авенира в обмане и шпионаже. Он не говорит своему царственному дяде, что Авенир — тот человек, который пробил древком копья живот младшего брата Иоава Асаила; впрочем, Давид должен был знать об этом. Повествование не сохранило нам ответа Давида на обвинения, брошенные Иоавом Авениру. И очевидно, что молчанием Давид осторожно освобождается от ответственности за то, что произойдет позже:

«И вышел Иоав от Давида и послал гонцов вслед за Авениром; и возвратили они его от колодезя Сира, без ведома Давида» (II Цар. 3, 26).

Слова «без ведома Давида» кажутся почти признанием обвинения. И вот снова происходит смертоубийство, о котором сообщается:

«Когда Авенир возвратился в Хеврон, то Иоав отвел его внутрь ворот, как будто для того, чтобы поговорить с ним тайно, и там поразил его в живот. И умер [Авенир] за кровь Асаила, брата Иоавова» (II Цар. 3, 27).

Убийство Авенира, с одной стороны, напоминает деловую формальность: выполнение заранее оговоренных условий закладной или контракта, подписанных и нотариально заверенных у Гаваонского пруда в тот момент, когда опытный воин Авенир остановился и направил свое копье, подобно самураю Куросавы, так, чтобы быстроногий Асаил, на полной скорости напоровшись на древко, сам нанизался на его тупой конец, который воткнулся в живот и вышел на спине.

Но с другой стороны, для царя Давида это происшествие — кроваво-простое в точном и заурядном кодексе племенных понятий — поднимает проблему искусства правления. Для Давида речь идет не об игровой площадке, где молодые самцы пляшут друг перед другом в вычурном, безрассудном балете взаимного уничтожения; и не о жестокой, но справедливой мести солдатской мафии за убийство брата Иоава и племянника самого Давида. Для него это политический вопрос. Теперь Давид просто обязан объединить Израильское и Иудейское царства и как-то найти такое место, где он со всей убедительностью и благопристойностью будет стоять посреди своих подданных, между кровью военачальника Авенира и домом Авенира, с одной стороны, и собственным могущественным военачальником Иоавом, с другой.