Сергей Фомин - Пастырь Добрый

   Дойдя до икоса «Еже солнца, Солнце зашедшее иногда во гроб…», — Батюшка сам пел его особым гласом и напевом, и в особенности «и плачим, и возопиим: о, Владыко, восстани, падшым подаяй воскресение».

   Всю неделю Пасхи мы все причащались без исключения. Были для нас краткие общие исповеди. Батюшкин глас постоянно был к нам, чтобы мы жили в любви и в мире. «Жить — любви служить!» Он очень любил петь: «Союзом любве связуеми апостоли, Владычествующему всеми себе Христу возложше: красны ноги очищаху, благовествующе всем мир» [(Вел. четв.)] (на предпразнество Рождества (22 дек.): «Союзом любве связуеми яко братолюбцы, Владущему всеми, мир зело Возлюбившему, и Давшему избавление Сына возлюбленнаго, дадим славу дающему всем мир»).

   Кончились утреня и Литургия. Звон во вся тяжкая продолжался весь день. Вся Пасхальная неделя была одна радость. Разговлялись мы все вместе. Мне никогда не приходилось заботиться о пище, так как была масса дел по послушанию пения и служба была уставная.

   Кто–то подарил мне четки из бусинок, но я не понимала, что это четки, и принимала их за бусы. Прибежала к Батюшке и говорю: «Батюшка, мне подарили бусы. Благословите их носить!» Батюшка взял их в руки, посмотрел и спросил: «А ты знаешь, что это за бусы?» — «Нет, не знаю, Батюшка». — «Это называется четки. Ты когда–нибудь читала молитву Иисусову?» — «Нет, Батюшка». — «Так вот я тебя благословляю читать молитву Иисусову». — «А как ее читать?» Батюшка взял четки и стал перебирать бусинки и вместе с ним велел мне повторять: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя грешную!» Читал внятно, не быстро, и я за ним. И так перебрал всю сотню. Батюшка лежал в постели, отдыхал, а я сидела около него и повторяла за ним. Потом он дал книжечку «Рассказы странника о молитве Иисусовой» [200] и сказал: «Прочти ее, а потом придешь ко мне». Я прочитала эту книжечку и душа моя воспламенилась. Прихожу, Батюшка спрашивает: «Ну как, прочла «Странника»?» — «Да, прочла, Батюшка, и душа загорелась, хочу научиться молитве Иисусовой». — «Ну, вот, Манюшка, я тебе даю молитву Иисусову, читай вот так: Батюшка встал перед иконами, и я вместе с ним, он всю сотню протянул с поклонами, и я вместе с ним. Спрашивает: «Поняла?» — «Поняла, Батюшка». — «Ну так вот и читай пятьсот, а потом скажи мне, как она у тебя идет».

   Горит моя душа, и по «Страннику» появились обильные слезы. Молюсь по ночам и спать не хочу. — «Ну, как, Манюшка, молитва идет у тебя?» — «Идет по всем правилам, дорогой Батюшка. И плачу и ночи не сплю, — говорю ему, — и спать не хочется». Видит Батюшка, что я слишком горячо взялась за нее и говорит мне, смиряя меня: «А ты знаешь, кому я даю молитву Иисусову?» — «Кому, Батюшка?» — «Только одним старухам». — «А почему, Батюшка, старухам?» — «А чтобы они поменьше языком болтали». — «А я–то ведь не старуха, Батюшка. Я и не буду ее читать!» — «Нет, ты у меня, хоть не старуха, а все же читай, как я велел тебе». И вот бывало сяду на подоконнике во дворе, распущу четки и жду, когда Батюшка пойдет на требу. «Ты что же четки–то распустила, Манюшка (а четки–то длинные)?» — «Молитву Иисусову читаю. Батюшка». Он потреплет по щекам, засмеется и скажет: «Вот ты какая у меня умница. Ну ты их на улице–то прячь, а в храм ходи с четками». Батюшка благословил всех иметь четки, а о. Сергий был против: «У нас не монастырь», — и велел всем их убрать. Многие носили в кармане, а многие повесили на шее, а я не убирала никуда. О. Сергий позвал меня и строго сказал: «Манюшка, четки убери». — «Не уберу. Батюшка велел мне носить их в храме». Пришла к Батюшке, сказала, что о. Сергий бранится, велит убирать четки, а я его не послушалась. — «Ну, ничего, я ему скажу, а ты не прячь четки».

   У Батюшки было соборование каждый понедельник и каждую неделю он нас соборовал. Пришло мне от лукавого на мысль: не буду собороваться и не пойду в храм. Сижу на подоконнике с четками, а соборование началось. — «Батюшка прислал за тобой, Манюшка, чтобы ты шла собороваться». — «Скажи, Ирина, что я собороваться не хочу и не пойду. Соберутся одни только старухи, а я не старуха». Ирина ушла. Батюшка снова присылает. Иду. «Батюшка, я ведь не старуха, — говорю ему, — и не больная, не хочу собороваться». — «Вы все у меня больные. И апостолы мазали маслом и люди исцелялись. Хочешь быть здоровой?» — «Хочу, Батюшка». — «Ну вот я тебя и помажу».

   Что–то скучно мне стало. Прихожу к Батюшке и плачу. «Тебя кто обидел, Манюшка?» — «Никто, — говорю, — Батюшка дорогой! — а сама залилась слезами, — как мне надоело все: молись и кайся. Мне хочется в кино». — «В кино? — спросил Батюшка. — Симка, подай нам с Манюшкой чаю да вареньица получше да послаще. Мы вот с ней сейчас чайку попьем и отдохнем». Сима заворчала: «Она тысячу раз прибежит, а там народу туча, и во дворе и на парадном ждут вашего благословения, утешения и совета». Батюшка на нее крикнул и выгнал вон, сказав: «Ты опять затянула свою музыку, принеси все, что я тебе сказал, а об этом не твое дело рассуждать». Сима ушла за чаем, а я плачу. «Батюшка, я сейчас уйду». — «Манюшка, никуда не уходи, я ее проберу, а мы с тобой попьем чайку, ты пойдешь погуляешь, в снежки поиграешь, а я буду принимать народ, а потом поедем на требу, поедем соборовать, молебен служить, а потом отпевать. Никуда, никуда не уходи, ты мне нужна». Попила с Батюшкой чаю, Батюшка лег, а мне дал читать Жития святых, а сам, отдыхая, читал молитву Иисусову. Потом сказал: «Ну вот, Манюшка, теперь пойди и поиграй в снежки». — «А с кем же я буду играть–то? Там один Тобик (это была наша собака) да вороны». — «А я сам к тебе выйду, вот только немножко попринимаю народ». Я ушла, побегала во дворе, потом взяла, да и в сугроб легла, чтобы сделать свою фигуру, и слышу, что Батюшка стучит в окошко и грозит пальчиком. Я тут же встала, а потом немножечко погуляла и пришла к Батюшке. «Ну вот, мы с тобой и управились: ты погуляла, а я народ попринимал, а теперь поедем на требы. Но никогда не смей у меня на снегу лежать, — строго сказал Батюшка. — Симка, ну–ка стряхни с нее снег–то, вся вывалялась». — «Батюшка, мне хотелось на свою фигуру посмотреть». — «Глупая, а не думала о том, что могла заболеть от этого». — «Нет, и в голову не пришло». — «А ты слышала, как я тебе постучал в окошко?» — «Слышала и испугалась и тут же встала из сугроба». — «Ну вот и умница моя ты стала». Батюшка быстро одел рясу и побежал, а я за ним. Ждал извозчик.

   Как–то раз решила никого не слушаться и жить самостоятельно, не понимая силы послушания. Решила без благословения пойти к своей подружке по институту, дочери одного фабриканта, Кузнецова. Семья очень хорошая, но светская. Возвращаюсь от них вечером часов в десять. Зина, моя духовная сестра, с которой мы жили в одной комнатке, говорит мне: «Манюшка, скорее к Батюшке. Он о тебе очень безпокоится». — «А чего безпокоиться–то, я ведь не его дочь–то, а мамина». — «Манюшка, где же ты была, я ведь не мог служить всенощную, все плакал и безпокоился, а куда же моя Манюшка ушла». — «Батюшка, я решила жить по своей воле. Я стала ведь большая, и что буду вас безпокоить пустяками. Я была у своей подружки по институту». — «А кто тебя благословил? Василий дворник, что ли?» — «Нет, нет, сама». — «Вижу, что у Василия дворника взяла благословение. Ну уж в следующий раз никуда не уходи без моего благословения, даже за ворота, а то волки утащат, а я буду плакать». — «Батюшка, не плачьте, я никуда не пойду, я не буду так». — «Ну вот, то–то же».