Сергей Фомин - Пастырь Добрый

   Таким образом, путь смирения есть прежде всего тяжелый, мучительный путь; это — Голгофская жертва, приносимая годами, а иногда и десятками лет. Путь смирения есть путь великого и страшного по своей тяжести подвига, так как он осуществляется незаметно, тихо, в безмолвии. Вот почему это свойство духа мы находим только у подвижников, которые приобретали его путем упорной, многолетней борьбы, путем, следовательно, подвига, ничем не уступающего по трудности другим видам подвигов, в особенности если этот подвиг совершается в условиях нашей мирной жизни. Обратно — для того, чтобы выработать и сохранить в себе свойство смирения, нужно быть подвижником. И таким подвижником, без всякого сомнения, был наш чудный, чистый, лучезарный о. Алексей. Таким образом, скромная внешность о. Алексея, которая поражала многих, как его недостаток, в действительности служила лучшим показателем его принадлежности к числу подвижников, этих избранников Божиих. Он был подвижник в истинном смысле слова, но подвига его никто не видел, и никто не догадывался, что он несет подвиг.

   Всем известно, какая добрая душа была у о. Алексея, сколько в ней было нежной женской мягкости, теплоты и удивительной радостности, этого чудесного, праздничного, пасхального настроения. По–видимому, он был постоянно радостен, и какая это была благоуханная радость. Вот — точно вы подошли к красивому цветку, вдохнули в себя какой–то чудный, благоговейный аромат и замечаете, как сразу окаменелое сердце ваше растаяло, с души свалилось все то трудное, нехорошее и обременительное, что давило ее и вам дышится уже легко, и к людям вы уже относитесь теплее и мир в глазах ваших стал, как будто, светлее и чище. Да и нельзя было смотреть на отца Алексея и не просветлеть душою, не улыбнуться вместе с ним, не усмехнуться его усмешкой. Он имел необыкновенный дар внушить своему собеседнику ту радость, которою сам светился и благоухал. Всякого обращавшегося к нему он встречал с улыбкой на лице, с лаской в добрых проницательных глазах и непременно бросал собеседнику что–нибудь веселое, греющее, бодрящее. Когда к нему на квартиру приходили люди, отягченные грехом, обремененные неудачами, забитые и запуганные жизнью, он говорил: «Все, что ты принес с собою, отдай мне, оставь в моей комнате, забудь обо всем». И ведь удивительно то, что в самом деле мы уходили от него налегке, утешенные, умиленные, с радостными слезами, а наш ужас, наша нечистота, наши пороки, наше горе и несчастья, в какой огромной части действительно оставались у него.

   Какою силою совершал он это чудо, в какое хранилище запирал наш духовный позор и наши бремена — и что сделал с ними, мы, ведь, не знали и не интересовались знать. Нам было достаточно того, что о. Алексей заступился за нас, заслонил нас собою от ужасов жизни.

   Между тем, мы приносили к нему только зло, и это зло ранило его душу скорбью.

   Его отзывчивое, любящее сердце не только сострадало нам в наших несчастьях и испытаниях, но несомненно и болело.

   Публикуется впервые по машинописи из архива Е. В. Апушкиной под условным названием «Я много лет жил в Петрограде…» (по первым словам воспоминаний)

Много чудесного видела я от Батюшки отца Алексея.

   Рано–ранехонько осталась я сиротою. С девяти лет по людям ходила. И ни от кого–то никакой ласки не видела, только что от одного своего Батюшки дорогого. Как, бывало, утешит, приласкает, словно отец родной. Идешь к нему, как к простому, всю ту грусть ему несешь, а от него — словно как на крылышках летишь. Была я очень больная, только что на ногах держалась: три болезни разом имела. Пришла к Батюшке первый раз исповедываться, подхожу, а Батюшка меня спрашивает:

   — Как зовут–то тебя?

   — Батюшка, дорогой, Федора.

   Ушел Батюшка в алтарь и долго не приходил. Пришел и опять повторяет:

   — Ну, как же зовут–то тебя?

   — Федора, Батюшка, дорогой.

   Накрыл меня епитрахилью и вот все по голове гладит, а голова–то у меня больная была, а сам приговаривает:

   — Какое имя–то у тебя хорошее! Федора! Ах, какое имя хорошее!

   — Батюшка, дорогой, все в монастырь собираюсь, а все не иду.

   — Ну, Федора, мы с тобой больные, у нас с тобой свой монастырь будет.

   — Батюшка, дорогой, что же мне — лечиться?

   — Причащайся чаще.

   И, правда, стала я ходить к Батюшке, стала причащаться, стала и поправляться.

   Все, бывало, у меня внутри тряслось: кто что мне скажет, а я переносить не могу, а Батюшка мне:

   — Ну, Федора, ты нервная.

   Слава Тебе, Господи, по молитве Батюшкиной много мне полегчало.

   — Батюшка, дорогой, молиться ленюсь.

   — Ой, Федора, без молитвы погибнешь. Ты у меня хорошая должна быть.

   И становится стыдно, что с собой не справляешься.

   — Батюшка дорогой, не грешно ли собороваться часто?

   — А грешить–то не грешно? Небось не боишься, а каяться боишься. Ведь это врачество. Как вы к доктору–то ходите? А ведь это доктор духовный. Душу и тело исцеляет.

   Чего–то, чего сатана не навлечет на тебя… Придешь, бывало, к Батюшке, а он скажет:

   — Что ты все рассеиваешься, да в голову вбираешь, что не надо. Вот тебя все и будут обижать. Кто тебя обижает? Никто не обижает.

   Поссорюсь со своей товаркой, приду к Батюшке на исповедь, а он–то все мои грехи переберет, да и скажет:

   — Ссориться не надо, не к тому мы с тобой призваны: благовестниками должны мы с тобой быть. А судья всем — Один Бог.

   — Батюшка, дорогой, ведь вот, мол, она мне нехорошее–то слово скажет, а ведь я–то больная.

   — Знаю, Федора, — больные мы с тобой, очень больные, а и больнее нас есть.

   Дыбом бывало восстают на меня служащие, что я к Батюшке хожу: «Что ты бегаешь, да землю топчешь? Еще ты за нее ответишь!» А я приду к нему: «Батюшка, дорогой, знать у меня добрых дел–то нету».

   А он посмеется, да и скажет:

   — Какие тебе добрые дела? Живешь трудом, ходила и ходи. Враг тебя смущает. Не терпишь ты, они и восстают против тебя. А ты терпи и молчи.

   А то бывало только помыслишь: «Что это Батюшка так долго с другими занимается, а тебе: «Словом, делом и помышлением»… Верно я такая великогрешница. А он обернется, засмеется да и скажет:

   — Вот она великая грешница–то идет, Федора–то моя.

   Бывало хочу ему пожалиться:

   — Батюшка дорогой, как тяжело жить!

   — У, Федора, лучше нас с тобой никто не живет, от нас все скорби взяты, а у других–то — скорби, скорби…