Сергей Фомин - Пастырь Добрый

   Смотришь, и человек как–то возрождается: из тины горя, а иногда безысходной тоски, он начинал выкарабкиваться и, ставши на путь, понемногу забывал остроту своего горя, начиная понимать и идти к намеченной цели.

   В других же случаях люди просто не понимали его слов. Мне самой многое стало понятно только после.

   Привела раз к батюшке одну духовную дочь о. Константина.

   У нее умер маленький внучек, она по нем очень тосковала. Жила очень плохо, а жить плохо не привыкла. Тоска, голод, холод довели ее до того, что она серьезно начала думать о самоубийстве.

   О. Константин велел ей поговеть в батюшкиной церкви и поговорить с ним вволю. Последнее было очень трудно устроить, но об этом просил о. Константин.

   Батюшке я передала все слово в слово. Он очень серьезно отнесся к этому делу, как будто она сейчас собиралась топиться. И когда я с сомнением отнеслась к этой поспешности, с которой он велел мне привести ее, он строго оборвал меня, укоряя в недостаточной любви к ближнему.

   Я испугалась и полетела к ней, думая, что мне придется из воды ее вытаскивать. Прихожу, а она действительно в черной тоске сидит в своем подвале и плачет. Условившись, пошли в назначенный день в церковь.

   Служил о. Лазарь (хороший тоже священник был). Она причастилась, осталась всем очень довольна и мы с ней пошли к батюшке на квартиру. Он скоро принял ее и уж говорил же он с ней! Я стояла в коридоре, чтобы никто не помешал бы им. И чудно, точно все забыли, что у батюшки сидит чужой — никто не пытался прервать их беседы.

   Наконец я решила, что батюшка устал и попросила одну его родственницу напомнить ему, что пора кончать. Она приотворила дверь, но сейчас же снова закрыла ее.

   — Нет, нельзя мешать, он так посмотрел на меня, — сказала она.

   Через некоторое время с ней решили послать одну сестру, которая постоянно была при нем и которая в этих случаях была храбрее [272]. Но и она вернулась, сказав, что очевидно что–то очень серьезное, мешать нельзя:

   — Так смотрит, — добавила она.

   Ну, думаю, крышка мне теперь (что смела мешать ему).

   «Душа» наконец выходит довольная, веселая, узнать нельзя. Собираемся уходить. Вдруг меня требует батюшка. Это было в исключительных случаях, что он меня звал сейчас же после разговора с «душой». Вхожу, как обычно, кладу земной поклон и говорю:

   — Простите и, если можно, благословите.

   Батюшка молча смотрел на меня в упор и не благословлял. Ну, думаю, будет мне взбучка. Он догадался, что я подсылала мешать ему. Стоя на коленях, тихо говорю:

   — Батюшка, простите, больше не буду. Никогда не буду.

   — Ты что это делаешь? И вы с ними заодно (с домашними его, которые, оберегая его, «тащили» от него людей). О. Константин что вам сказал, а? Думаете, я сам не знаю, когда нужно человека отпустить?

   И батюшка начал со скорбью рассказывать, как ей тяжело, как трудно, отчаянное ее положение, как страдает и как серьезно больна ее душа, как ей нужно было немедленно помочь.

   — А то знаете, что могло случиться? — и он с каким–то ужасом посмотрел вдаль. — Если вовремя ей не помочь, кто был бы виноват? — Вы да я.

   Очевидно, ему было видно в душе ее то, что другим не было заметно, самоубийство было, наверное, близко.

   И так батюшка мне объяснил все по отношению к ней, что я вполне сознала свою оплошность, со слезами просила прощения. Особенно часто виделась с нею и всячески старалась поддержать ее. Она еще бывала у него не раз и в его церковь ходила молиться. Батюшка очень верно не советовал ей одно дело, которое она все же после кончины его исполнила, и которое ей не принесло ни малейшего успокоения, ни выгоды, о чем батюшка и предупреждал ее.

   Удивительно бывало, как он заранее знал состояние души человека и общие черты его жизни.

   Иногда очень жалеешь и просишь его о ком–нибудь, а он сравнительно равнодушно и покойно отнесется к этому, а про другого вскользь скажешь, а он расспросит подробности и поставит два–три вопроса, касающиеся самой сути его жизни.

   Ранее и в голову–то не приходило, отчего это человек страдает, а тут станет все ясно: оказывается вовсе не от того, от чего думалось.

   Старец о. Алексей действием Св. Духа знал часто вперед человека, приходившего к нему.

   Раз привела я к нему одну особу из интеллигенции, очень добрую, но не умевшую устроить ни своей внешней, ни внутренней жизни. Она очень горевала о смерти матери и нигде не могла найти себе утешение. Наконец, решилась испробовать батюшку. Он ее принял в кабинете, а я сидела в коридоре и многое слышала. Он так и сяк хотел взять ее, а она не поддавалась — все свое.

   Замечено, когда человек приходит к старцу, он должен идти с полной верой, доверием к его советам и совершенным отречением своего «я». Он должен принимать всего его. Тогда только бывает польза от старческого совета.

   Но если человек приходит к старцу и всячески старается отстаивать свои мысли, свои желания, всячески старается доказать правильность своих убеждений, то он уйдет от старца без пользы. Его «я» мешает старцу и не дает благодати действовать на него. Это — своего рода гипноз, но только гипнотизер действует человеческими силами, а люди Духа Божьего благодатью, которая в них.

   То же и с благодатью Божией.

   Если человек не предоставит Богу вполне и всецело свою душу, очищенную предварительно покаянием, дабы Господь мог творить в ней что угодно, — не будет у него мира душевного и не войдет в нее Господь.

   Слышу, батюшка выбился из сил с моей «душой» и, наконец, ласково отпустил ее. Зовет меня и начинает как бы оправдываться, что он старался, но ничего не мог сделать:

   — Я ей говорю, а она все свое. Я ей опять, а она не слушает и опять свое (сердцем не воспринимает). Из нее ничего не выйдет. Временем успокоится. Будем молиться.

   Слова его, как всегда, оправдались. Я поклонилась ему в ноги:

   — Простите, батюшка, что они (интеллигенция) не так к вам ходят, как нужно (я была зла на свой народ, что они так большею частью воспринимали батюшку). Я им говорю, а они ничего не понимают.

   Я чувствовала себя виноватой перед батюшкой за свои «души». Он засмеялся и весело сказал:

   — Ничего, ничего, пусть ходят и так. И это хорошо. Хорошо, что они и так–то ходят. Зато Александра моя правильно ходит.

   Были у мужа моего одни больные: очень славная чета. Он был гораздо моложе ее и немного увлекался женщинами. Она была хорошей женой и хозяйкой. Мы ее считали лучше его. Условия их жизни были очень тяжелые, его донимал родственник.

   Как–то она приезжает ко мне и жалуется на свою жизнь: она будто бы мужу надоела и он стал часто пропадать из дома. Ей хотелось поговеть у батюшки, которого она знала с моих слов. Я была больна и потому дала ей к нему записку. Очень она осталась всем довольна.