Сергей Фомин - Пастырь Добрый

   Подхожу к кресту после молебна и прошу о. Сергия передать батюшке, что сына моего звали Иоанном. Он участливо и ласково посмотрел на меня и кивнул утвердительно головой. Первый раз обращалась с просьбой к нему, но он уже был мне свой тогда, и я не так боялась его.

   Все больше и больше мне начинало хотеться иметь косынку [291].

   Прихожу как–то к батюшке. Он чем–то был очень занят.

   — Батюшка, я знаю, что недостойна этого, но мне очень хочется: дайте мне косынку. — Молчание. — Батюшка, а батюшка, — тихонько дернула я его за рукав. — Я знаю, что этого нельзя просить, но может быть можно это сделать?

   — Какая тебе косынка? Никакой не нужно. Выдумала косынку! Не косынка имеет значение — это все внешнее, нужно, чтобы внутри было.

   — Ну, батюшка, благословите хоть в общину какую–нибудь поступить. О. Константин мой не позволяет.

   — И общины тебе никакой не нужно. Твой Ваня тебе все. И должен быть всем: вот тебе и община, и косынка, — смеясь, сказал он. — Ничего больше не нужно тебе.

   Мне стало грустно. Я поняла, что все мое делание в духовной жизни сосредоточено в Ване, и на Ваню и для Вани. И, действительно, это было труднее всякой общины, если бы исполнила все то, чему батюшка учил меня.

   — А знаете, — как–то встречает меня батюшка, — у меня была сестра Т. [292], только тихонько. Сама–то она больше не показывается. Она уже теперь в монастыре [293]. Хорошая она, очень хорошая.

   — Хорошая–то она хорошая. А зачем, батюшка, вы с о. Алексеем [294]запрятали ее в монастырь. Я понимаю, тот мог это сделать, а вы–то зачем погубили ее? Ведь это вы сказали про нее, что она родилась в мантии [295].

   — Нет, она не погибнет. Будет жить хорошо, серьезной жизнью, — сказал он, — а то не я ей говорил, а другой. Ей иного пути нет.

   Батюшка вынул просфору, долго смотрел на нее и, отдавая мне, сказал:

   — Свезите это Т. и мое благословение: батюшка посылает это тебе, чтобы тебе было легче жить с матушкой [296].

  Слова батюшки, как всегда, оправдались. Т. скоро привыкла и полюбила монастырскую жизнь, живя хорошо. С матушкой отношения у нее скоро наладились и они друг друга очень полюбили.

   Как–то говорила с батюшкой о трудности любви к людям. Все, казалось, знаю и понимаю, что старец мой родной говорил мне, а любить людей не могу. Как это любить их? Как этому научиться? — бывало пристаешь к нему.

   — Александра, возьми мое сердце, — сказал он однажды. — Не понимаю, почему вы не берете его. Вот на, я даю тебе его, все — какое есть. Возьми его. — И он протянул ко мне руки, как будто давал действительно мне сердце свое.

   — Батюшка, родной! — воскликнула я, — да как же я могу взять ваше сердце? Хоть часть его и то не могу.

   — Не знаю, почему вы не берете, что дают вам. Мы вам все свое даем, а вы не хотите брать. Почему не берете у о. Константина его смирение, его тактичность, его благостность… А у меня — мое сердце, которое я сам даю вам.

   Я сидела в смущении, не знала, что ответить.

   — Это ведь так, к примеру, я сказал вам. Просто так, — добавил он, заметив мое смущение.

   Еще поговорили о чем–то и он отпустил меня. На прощанье сказал, глубоко смотря мне в глаза:

   — Помни, я тебе его дал. Твое дело взять его. И когда захочешь, возьмешь. Иди!

   Долго была я под впечатлением этой удивительной беседы. Я не могла понять, как даже приступиться, чтобы «взять» (достигнуть) то, что было у моих «отцов». Как–то батюшка встречает меня со словами:

   — Ну, как поживает ваш о. Иоанн?

   С удивлением я посмотрела на него.

   — Ну да, ведь И. О. (имя и отчество мужа) у нас о. Иоанн. Разве нет?

   И так часто потом он называл его: почему — осталось для меня тайной…

   Как–то прихожу к нему. Сердитый такой сидит.

   Стали говорить о том, как трудно встретить людей, правильно понимающих духовную жизнь, и которые серьезно шли по этому пути. Я стала хвалить Маросейку.

   — Нет, они ничего не стоят. Я недоволен, очень недоволен некоторыми из них.

   Мне стало жаль Маросейских, что батюшка так на них сердится.

   Пришла при мне одна сестра. Ей, видно, было тяжело жить. И тоже, вроде меня, ей что–то мешало бывать в церкви. Батюшка тихо заметил ей, что нехорошо, что она как–то осталась дольше того, что он ей позволил.

   Вот, думаю, этой как говорит, а попробуй я сделать что–нибудь подобное, что мне бы за это было! Наверное, она очень хорошая.

   Когда она вышла, он сказал:

   — Вот эта хорошая. Очень хорошая. Заметь ее.

   Время было опасное и каждый раз думалось: а вдруг это последнее свидание с батюшкой?

   Он часто говорил о том, что его не будет или вообще что–либо подобное. Мы–то всегда думали, что он говорил о своем аресте. Забывалось как–то, что смерть уже сторожит его. Если и мелькнет мысль о близкой разлуке с ним, спешишь ее отогнать поскорее.

   Почти каждый раз он говорил:

   — Ходите, ходите чаще ко мне, как можно чаще, а то нельзя будет. Если случалось пропустить два дня, он сейчас же скажет:

   — Что же так долго не были? Ходите чаще, чаще. — А после каждого откровения или исповеди говорил: — Говорите больше про себя. Я вас совсем не знаю.

   И так приучил, особенно последнюю зиму, все большему и большему внимательному отношению к своим мыслям и чувствам.

   Нужно было жить, обдумывая, что хорошо и что плохо. Жить осторожно, как бы не ошибиться. Ведь нужно было говорить о. Алексею. И если что по невнимательности забудешь, он сам тебе напомнит, да еще как.

   О. Константин не позволял опаздывать к исповеди. Вот как–то было очень некогда и я уже с опозданием пришла к батюшке. А с Маросейки до моего «отца» идти было порядочно.

   Прошу О. П. [297] (родственницу батюшки) пропустить меня без очереди, объясняя в чем дело.

   — Вот сейчас у него Ш. (из «обобранных»), а потом вы идите. Ведь вы недолго.

   В ожидании сели в столовой. Я забыла, что шла исповедываться к батюшке, и стала говорить, что попало. Осуждала Ш., что сидит без конца. Говорила, что «эти» только утомляют батюшку, а толку все равно не бывает от их хождения к нему. Говорила, что все они барыни и все очень безтолковые и еще что–то в этом духе.

   — Они все только глупости говорят. Знаю я их, — добавила я с досадой.

    Ш. вышла. Пошла я. Батюшка полулежал на кровати. На нем была епитрахиль. Свет был только от лампад.

   Когда он исповедывал, то от покаяния ли во грехах, приносимого человеческими душами, или от его молитв за эти грешные души, или вообще от великой тайны исповеди, когда человеческая душа, истомленная разлукой с Господом своим, снова через покаяние очищается и как бы вновь соединяется с Ним, в церкви ли или у себя в комнате, — у о. Алексея иногда чувствовалось, что место это наполнено молитвой и какой–то страшной святости.