Сергей Фомин - Пастырь Добрый

   И это меня отучало постепенно от всяких действий, которые могли бы расстроить мужа. А в конце его обращения, когда батюшка его переродил уже, он, бывало, поднимет меня и сам просит у меня прощения.

   Итак я совершила два больших проступка: оскорбила Ваню и скрыла это от батюшки. Мой «отец» требовал, чтобы я на исповеди в этом очень каялась, а я боялась, что у меня не выйдет и он прогонит меня.

   Прихожу к батюшке. Темно и тихо в комнате, только мерцают лампадки. Батюшка сидит на кровати, на нем епитрахиль. За дверью стоят сестры в ожидании исповеди.

   — Дверь не затворяйте, — сказал он, когда я вошла к нему и положила земной поклон.

   — Простите, батюшка, и, если можно, помилуйте за то, что я сделала с Ваней и скрыла это тогда от вас.

   — А что сделала с Ваней? — строго спросил он.

   — Батюшка, я так не могу, позвольте дверь затворить.

   — Я спрашиваю вас, что вы сделали с вашим мужем? — еще суровее спросил он.

   Кто–то тихо затворил дверь.

   — Отворите дверь! — приказал он.

   И слово за слово я должна была громко покаяться во всем том, что я наделала, до мельчайших подробностей. Когда упиралась, он вопросом заставлял говорить дальше. Зачем–то вошел о. Сергий, но видя, что идет исповедь, хотел уйти.

   — Ничего, Сережа, оставайся. — А мне: — Продолжайте.

   — Батюшка, — тихо сказала я, — лучше другое что, а не это (наказание), — взмолилась я.

   — Нет, это, — неумолимо сказал он. — И как же вы его назвали?

   — Одним плохим словом.

   — Каким?

   — Ду–у–рак…

   — И сколько раз?

   — Два раза.

   — И еще что сказали?

   — У–у… бирайся вон.

   — При ком так ругались?

   — При студенте и прислуге. Батюшка снова начал отчитывать меня.

   — Еще когда–нибудь будешь? — закончил сурово он.

   — Нет, батюшка, никогда, родной, дорогой, простите.

   — Смотри, чтобы это было в последний раз. Иди к о. Константину и валяйся у него в ногах, пока не простит тебя. Сережа, уходи и закрой за собой дверь. — И батюшка продолжал исповедывать меня во всем остальном.

   Потом положил на голову епитрахиль и крепко нажал ее рукой. Так он долго держал меня, очевидно молясь за меня.

   Я грех свой искупила, старец мой родимый меня простил. Как «гонял» меня мой «отец» было лаской по сравнению с этой батюшкиной исповедью. Долго спустя я все еще боялась встретиться с о. Сергием, думая, что он будет смеяться надо мной.

   С тех пор, бывало, с Ваней малейшее неудовольствие боишься показать. А он удивлялся, почему я все отмалчиваюсь и даже виду не показывала, что сержусь.

   Часто приходила к батюшке за советом, как быть: муж расстроен, ничем не доволен, не разговаривает. И батюшка или велит не обращать внимания и делать вид, что не замечаешь, или велит с лаской подойти к нему и согреть его душу. Последнее было очень трудно и удавалось только по молитвам батюшки. Я, бывало, поступаю дома, как он велит, а он в это время молится за нас.

   Случалось иногда приходить к батюшке за тем, чтобы с радостью рассказать ему, что хорошее случилось в духовной жизни Вани. И он, бывало, прикажет тебе вести себя так, чтобы Ваня отнюдь не замечал, что ты видишь в нем перемену. Батюшка боялся, что можно было спугнуть как птичку эти новые ощущения в Ваниной душе. И требовал все большего и большего нежного обращения с ней.

   Как–то батюшка просил:

   — А каким бы вы желали видеть своего Ваню?

   Он говорил это так, точно он мог сделать его таким, каким бы мне хотелось иметь его.

   — Таким, батюшка, мне бы хотелось его иметь… настоящим, но только не таким, как вот И.

   Батюшка засмеялся.

   — Почему?

   — Простите, батюшка, я забыла совсем, что он ваш духовный сын. Нет, правда, он православный очень, но вот насчет христианства–то, я не знаю…

   Впоследствии мы с ним подружились именно на этом самом христианстве. Он оказался очень хорошим человеком.

   — А мне, батюшка, хочется, чтобы мой был православным, но, главное, хочу видеть его христианином, как в первые века. И чтобы нам с ним так жить можно было.

   Батюшка молча отвернулся. Какая–то тень пробежала по его лицу. Он знал, родной, что мне не придется пожить с мужем христианской жизнью.

   После смерти одного своего друга Ваня заболел сердцем. Он очень тяжело болел, особенно нравственно. Наконец, он стал себя считать инвалидом, и это еще больше удручало его. Батюшка велел себе докладывать мельчайшие подробности о ходе его болезни и о состоянии его души. Ухаживать за Ваней было очень трудно. Церковь совсем забросила. Ваня болел долго. Батюшка все время помогал. Он направлял, проверял каждый мой шаг с ним, и своими молитвами поддерживал нас.

   Наконец, видя, что Ваня все не поправляется и что нравственное его состояние делается все хуже и хуже, батюшка решил написать ему письмо. Письмо было самое простое, но очень сердечное и возымело свое действие. Ваня поверил, что батюшка обещает ему выздоровление и начал поправляться. Он это письмо всю жизнь берег, как нечто самое дорогое.

   Помню, как долго батюшка его писал, как он думал над ним, как тщательно выбирал выражения.

   — Что же? — спросил он, — написать ему благословение или нет?

   — Ну как же, батюшка, конечно.

   — Да ведь он у вас неверующий.

   — Нет, верующий, — защищала я своего Ваню. Батюшка лукаво на меня взглянул.

   Окончив его, он сказал:

   — Ну вот, кончил. Хорошо? — спросил он, прочитав мне его.

   — Хорошо, очень хорошо, батюшка! — с восторгом сказала я. Многое ждала я от этого письма для Вани, и как же я была благодарна батюшке за него!

   Он переписал письмо и, вздохнув глубоко, сказал:

   — Ну вот, передайте ему. Очень было трудно. Ну, скоро будет здоров. Работать по–прежнему будет.

   Очевидно много вложил батюшка в это письмо чего–то, отчего ему было так трудно писать его и что так скоро поправило Ваню.

   Я видела, что батюшка доволен и что можно его просить, о чем хочешь.

   — Батюшка, — нерешительно начала я, — мне давно очень обидно, что вы называете меня все по фамилии. Я, кажется, стараюсь изо всех сил и делаю все, что вы велите. Неужели я все еще не ваша?

   — Да… нет… ничего… стараетесь. Я… ничего не говорю… а назвать… назвать тебя? Подожди, я подумаю и как–нибудь уж назову. Постой уж, — сказал он, окинувши меня быстрым взглядом.

   Скоро Ваня выздоровел, но работы было мало и ожидать ее было неоткуда. Сказала батюшке свое горе. Он глубоко посмотрел на меня.

   — Иди с миром. Больных найдем и пришлем.

   Вскоре больные появились. Все новые, неизвестно откуда узнавшие про Ваню. Работа наладилась.