Сергей Фомин - Пастырь Добрый

   И он рассказал, как его позвали соборовать умирающего. Как он узнал, что больной в ссоре со своими близкими и как ему удалось помирить его с ними.

   — Да ведь то у меня… Тогда Господь явил особенную милость Свою к вам. Ведь кто другой, а я знаю, что вам это стоило. Чего же, голубушка, бояться вам? Не нужно. Оставьте. Кайтесь, но твердо верьте, что Господь все простит и даст вам Свое Воскресение.

   Он крепко обнял меня, поцеловал и положил руку мне на голову. Так он долго молился.

   — Так нечего вам бояться гнева Божьего. С вас Господь не взыщет. И праздник будет.

   С удивлением слушала утешения дорогого старца моего. Ведь он мне приписывал, что сам делал, что сам чувствовал. Я ведь только приводила людей к нему, я ведь только просила его о их нуждах. А ведь молился–то он за них, утешал–то он их. И он давал им все.

   Батюшка, конечно, жалея меня, не знал, что и сказать мне в утешение. Я была в таком состоянии отчаянья, что эти его слова не могли возбудить во мне самомнения. Я им не верила. Ничто тогда не могло утешить меня.

   — Батюшка, родной, что вы говорите. Ведь это все неправда, — воскликнула я. — Жалея меня, вы все это говорите. Батюшка, родной, спасибо вам, — со слезами сказала я, тронутая до глубины души любовью и состраданием ко мне, скверной, моего безценного батюшки.

   — Оставь все это у меня, иди с миром, — благословил он меня ласково. А в следующий раз, бывало, он опять строго требовал ответа во всем,

   точно всего этого и не было.

   Батюшка редко хвалил меня и просфоры давал редко. Но когда уж жалел, то жалел и ласкал, как мать свое дитя, и все сиротство души пропадало мигом.

   Он, хваля, придавал силы идти дальше. Но после таких случаев был особенно взыскателен и серьезен.

   — Хвалить–то, — бывало, скажет, — вас незачем. Жизнь ваша лучше многих других, легкая она у вас. Сама–то живешь плохо, а думаешь, что кругом нехорошо.

   На четвертой неделе, в воскресенье служил батюшка. Совершенно неожиданно для меня явилась та молитва, которую давно–давно я испытала на акафисте Феодоровской. Так я промолилась всю обедню. Никого и ничего не видала. На душе было так покойно и уверенно. Я молилась кресту. Иногда только видела темные–темные глаза батюшки, его глубокий взгляд, ободряющий и как бы прямо смотрящий на меня. Подумаешь: как хорошо, батюшка, и снова молитва захватывает тебя.

   После молебна батюшка, держа крест высоко над головой, благословил им народ. И я видела, как он горящим взором посмотрел на меня. Крестом большим и тяжелым осенил меня старец мой и я, павши ниц, всей душой ответила ему: «Готова на все».

   После обедни прихожу к батюшке. У него сидят двое. Уж и ласково–то он встретил меня: не знал как назвать. Я остановилась на пороге, а он отошел к тем двум и начал им объяснять что–то, показывая на меня. Я себя чувствовала, как при докторском осмотре: стояла перед ними, а он объяснял им что–то насчет моей души. Мне сделалось стыдно, что чужие видели мою душу, и я взмолилась:

   — Батюшка, родной, отпустите.

   — Сейчас, сейчас, — отвечал он и продолжал свое.

   — Батюшка, дома ждут, отпустите, — пустилась я на последнее средство.

   — Ну, идите, — он подошел ко мне, улыбаясь, и благословил меня.

   — Батюшка, сделайте так, чтобы оба они на меня не сердились. Я ведь очень долго пропадала из дома.

   Батюшка вынул просфору и сказал серьезно:

   — Нет, они сегодня не могут сердиться на вас. Передайте это Ване, чтобы он у нас успокоился, а тот поймет, в чем дело. Он узнает.

   Так и вышло: все кончилось для меня благополучно. При следующей беседе батюшка был такой же веселый и довольный. Он долго и много говорил о значении креста и как его нужно нести. Говорил все известное, но так просто, хорошо. С такой любовью и надеждой возбуждал нести свой жизненный крест. Так хорошо говорил о его легкости, если нести его в послушании и смирении. И все вместе: его беседа, обедня и его благословение в церкви крестом оставило в душе моей глубокий след.

   Всю жизнь каждый праздник креста ознаменовывается для меня особым духовным переживанием. И осталось в моем сердце, что батюшка придает кресту особенное значение для меня. Бывало батюшка так хорошо говорил о великом значении креста Спасителя, о тяжести воспринятых Им на Себя грехов всего мира, о страданиях Его, невинного, из–за любви к людям.

   Батюшка учил, что каждый раз, как нам наш крест покажется тяжелым, мысленно взирать на крест Спасителя. И подумать, что мы являемся по сравнению с Ним. А крест–то несем самый ведь легкий. Мы не должны искать другого креста, кроме своего, который нам дан Господом и который всегда нам кажется тяжелее других, а на самом деле является самым легким.

   И снова он открыл книгу и опять для меня пришлось место о смирении и молитве.

   — Видите, как на вас все то же падает: смирение и молитва, — сказал он. — Другого пути, значит, нет… еще любовь.

   Первый раз показал мне все, что нужно иметь: смирение, кротость, молитву и любовь. Потом каждый раз читал мне то, что было наиболее важным в данный момент для меня. Сначала особенно напирал на молитву, потом на смирение и, наконец, дал мне последнюю задачу — любовь.

   Прихожу в церковь в батюшкины именины. Служит «сам». Хотелось именно в церкви почтить его. Молилась хорошо, как в то воскресенье.

   Днем принесла ему гостинец и заметила что–то неладное у него в квартире. В это время батюшку вызвали на второй допрос и долго все не знали, чем это кончится.

   Но я, отдавши свой гостинец, пошла домой с полной уверенностью, что батюшка нам нужен, и потому Господь не допустит для него ничего плохого. Почему–то тогда всегда так думалось.

   Утром прихожу проведать батюшку.

   — Где же была, Александра? — весело встречает он меня. — Тут было без вас меня арестовать хотели. — И стал он мне рассказывать все, что с ним было. Очень хорошо и мудро отвечал он им. — А первое, что спросили меня, — улыбаясь, сказал он, — кто мои друзья? А я им говорю: друзей у меня много, трудно перечесть. А они опять: а именно? Вот на первом месте и назвал вас. Это уже второй раз я назвал вас своим другом. Вас, наверное, теперь арестуют. Нельзя быть моим другом… — задумчиво и грустно проговорил он. — Они моей одышки испугались, боялись, что я умру у них, потому так скоро и отпустили.

   Легко он говорил все это, но по его виду, по прерывистому и тяжелому дыханию было видно, что тяжело достался ему этот второй и последний его допрос.

   Трудно было отвечать за Маросейку. «Это последний. Больше не будет», — как–то особенно проговорил он.

   Бывало часто батюшка, шутя, как бы поддразнивая меня, говаривал: