Владимир Файнберг - Здесь и теперь

Директор оказался местным уроженцем. На одной из узких улиц кишлака за глиняным дувалом в саду стоял длинный неказистый дом с пристройками и навесами, где жили бабушка Атаева, его родители, его братья и сестры с многочисленными детьми, а также его собственная жена и четверо сыновей.

Было ощущение, что я попал то ли на территорию детского сада, то ли в зверинец. Мычала корова, блеяли бараны, под ногами путались куры, у сарая важно надулся индюк. Среди всего этого ездили взад–вперёд на велосипедиках, игрушечных автомобилях стриженные ёжиком мальчики; девочки, одетые в красные бархатные платьица, с серёжками в ушах, нянчили младших, с важностью Черчилля держащих во рту соски, или же возились со щенками и котятами.

Войдя под навес и оставив там туфли, я прошёл вслед за хозяином в комнату, где, кроме лежащего на полу ковра с пёстрыми подушками и угловой тумбочки с телевизором, ничего не было. Лишь на стенах висели фотографии. Почти все они относились к довоенному и военному периоду жизни семьи Атаевых. Старики в высоких каракулевых шапках, групповой снимок людей у колёсного трактора, ещё одна сильно увеличенная, в деревянной рамке фотография молодого человека тоже в бараньей папахе, но при пиджаке и при галстуке.

— Кто это?

— Наш первый предсовнаркома. Его в тридцать шестом отправили на тот свет, — ответил Атаев.

Скинув пиджак, он уже полулежал на ковре, опираясь локтем о подушку.

На другой стене висели многочисленные цветные виды — Париж с Эйфелевой башней, на фоне которой стоял кто‑то, похожий на Атаева. Я пригляделся — да, это был Атаев, только ещё черноволосый. А вот Атаев в Нью–Йорке, вот, видимо, в Токио. Рядом было фото, где Атаев, элегантный, напоминающий Маяковского, сидел под зонтиком уличного кафе.

— А это где?

— Турин. Четыре года назад я объездил полмира, был и в Латинской Америке. Пока будете смотреть, всё остынет, садитесь.

— Садитесь в смысле ложитесь, — пробормотал я, так и не привыкший к азиатскому способу поглощения пищи.

— Стул принести?

— Что вы! В Москве ещё насижусь.

За то время, пока я рассматривал фотографии, на клеёнке, расстеленной посреди ковра, появились глиняные миски с дымящейся шурпой, блюдо жареной рыбы, обложенной зеленью, бутылка коньяка и вездесущий чайник зелёного чая.

— А мой шофёр Чары, он где‑нибудь пообедает? — спросил я, пристраиваясь к подушке.

— По вашему вопросу видно: плохо знаете Азию. Такие вопросы у нас задавать не нужно. С Чары все в порядке. — Атаев разлил в рюмки коньяк. — Вообще, давайте выпьем по–мужски, на «ты», для вас я Рустам, вы для меня — Артур. Тем более разговор предстоит секретный, доверительный.

— Хорошо, Рустам.

Мы начали есть шурпу, когда в комнату с блюдом в руках вошла женщина в низко повязанном чёрном платке, в красном бархатном платье.

— Это Надия, моя супруга, — сказал Атаев.

Я поднялся с ковра, хотел протянуть ей руку, но она лишь поклонилась, поставила блюдо и тотчас же вышла. На блюде лежали гранаты, орехи, изюм, миндаль, вяленая дыня.

— Все‑таки плохо ты знаешь Азию, — сказал Атаев, наливая по второй рюмке. — Кроме как на стройке у Нурлиева, нигде у нас не был?

— Мальчиком жил в Ташкенте, в 41–42–м годах.

— Понятно. Невзоров тоже там был в эвакуации. Случайно не знаешь такого? Эдик Невзоров. Эдуард Григоръевич.

— Нет. Кто это?

— Наш большой с Нурлиевым друг, чтоб его дьявол унёс в преисподнюю. Знаешь, Артур, нехорошо так думать, но иногда я, член ЦК, ловлю себя на мысли: застрелю себя. Или его. И сам заработаю «вышку».

— Ну что вы такое говорите, Рустам?!

— Что я говорю? — Он вдруг вскочил, потянул меня за руку. — Зайдем сюда!

Я вошёл в большую тёмную комнату с наглухо зашторенными окнами. Щелкнул выключатель на кронштейне. Огромный письменный стол, чертёжная доска, книжные полки, забитые томами, над тахтой спиралевидные рога, с которых свисало несколько фотоаппаратов.

— Садись!

Я сел в удобное вращающееся кресло. Атаев сдёрнул с шеи галстук, снял через голову шнурок с ключом, отпер один из ящиков письменного стола и вынул оттуда магнитофонную кассету.

— Артур, слушай меня внимательно. Тимур Саюнович сказал, тебе можно доверять, да? — Он пытливо смотрел мне в глаза. — Кроме меня и Нурлиева об этой записи будешь знать только ты. Пока только трое нас будут об этом знать.

Мне вдруг неуютно стало в этом кресле, в этой комнате. Втягивали в какое‑то опасное дело, к которому я не имел никакого отношения, у меня и своих проблем было — достаточно. «Нурлиев — Герой Соцтруда, этот — член ЦК. Что я им? Всего лишь корреспондент центральной газеты, да и то внештатный».

Я нервно пригладил пятернёй голову.

Между тем Атаев вставил кассету в крошечный магнитофон, нажал кнопку.

« — …Ты сказал, теперь я скажу. Азиатская твоя башка думает хрен знает о чём, только не о плане. Который есть закон. Закон! Государство может позволить многое — например, послать тебя чуть ли не на год за границу, для собирания ихнего опыта. Хорошо, в результате сделали тебе поблажку, изменили тебе проект, удорожили его, усложнили. А ты тогда думал о том, что хлебать все это буду я, Невзоров, мой строительный трест, мои рабочие? Да у нас и средств таких нет, и специалистов, и технология не та… А тебе всё было мало! Вспомни: до Москвы дошло, до Совмина, пока спецпостановлением тебя уломали, национальный ты кадр, чтоб приступить наконец к строительству. Москве нужен металл, и как можно скорее, а ты что разводишь? Видите ли, воздушный бассейн родного района ему дорог, какой‑то тутовник погибает, фруктовые сады, делай ему отстойники, фильтры… Сделал же я тебе что мог и как мог. Почему не подписываешь, почему опять не принимаешь объекты? Когда примешь четвёртый цех? Трест без прогрессивки сидит.

— Будет сделано как следует, по проекту — подпишу.

— Нет уж. Условия теперь ставлю я, Невзоров. Или подпишешь, а мы потом доделаем, или хозяин устроит тебе такой пленум, что выйдешь оттуда вредителем. Если вообще выйдешь.

— Это он передал? Угрожаете? — узнал я голос Атаева.

— Он. Хозяину к семидесятилетию второго героя получать. Уже дырочку в лацкане провернул. По всем делам полный ажур, кроме твоего сраного комбината. Подпишешь, куда денешься!

— Никуда не денусь, — снова раздался гортанный голос Атаева. — Пока жив, халтуры не приму. Знаю: потом ничего не доделаете.

— Ну смотри. Думаешь, мы не видим, что тебя поддерживает Нурлиев? Оба сгорите. Из четырёх цехов только два дают продукцию, остальные шесть — одни фундаменты. И все из‑за очистных сооружений. Знаешь, как это называется, когда сейчас такое международное положение? Может, Рустам Атаев, ты сумасшедший? В больницу отправим.