Спиридон Кисляков - Исповедь священника перед Церковью

Слезы брызнули из глаз. Я плакал. Ноги как-то у меня дрожали. Шел я медленно. Вернулся домой поздно. Эту ночь я не спал. Мне представлялась такая картина: вот все эти солдатики, которые слушали и слушают все мои военные проповеди, со своими родителями, с женами, сиротками-детками, предстанут на суд Божий и будут говорить: Господи! Вот этот самый Твой священнослужитель и был виновником нашей преждевременной военной смерти и нашего убийства подобных нам христиан-солдат. Он, Господи, от Твоего лица посылал нас убивать людей и полагать наши собственные головы за родину».

И вот тогда что в свое оправдание отвечу я своему Господу? Ведь перед Его правосудием ничто не скроется, ничто не утаится. И как их тогда много, много восстанет против меня. Их ведь прошло через мои лагерные военные проповеди сотни тысяч воинов. О, какими взорами я буду тогда смотреть на них? Ведь они будут указывать на меня и говорить: «Накажи его, Господи, за кровь и слезы наши, ибо он был главным убийцей и палачом наших душ». Какими же взорами тогда Христос взглянет на меня? Что он мне тогда скажет? Не падет ли Его святой гнев на меня, как на самого сына дьявола, отца всякого зла в мире сем? О, как страшно и мучительно тогда я буду истязан Божиим правосудием за свои тяжкие преступления перед Богом! В то время не поможет мне ни государство, ни нация народов, ни сама Церковь с ее духовными священными представителями; никто и ничто тогда мне не помогут и не спасут меня. Ах, да что это такое, что я точно тяжеловесный камень опускаюсь все глубже и глубже на самое дно всякого зла и беззакония! Прежде я грешил во лжи, в обмане, в клятвопреступлении, в блуде, в измене Христу, в торговле и продаже Христом, а теперь в военном кровопролитии, в травле одних христиан на других, в массовом убийстве людей не мечом, конечно, и не каким-нибудь военным орудием; нет, а повторяю: крестом, Евангелием и, наконец, самим именем Христовым. Боже Святый! Кто же может равняться со мною в моих ужасных грехах? Я как военный священник сознаю, что с того самого момента, как я стал военным священнослужителем, все мое существо никогда не осушалось от человеческой крови; и я в таком ужасном, кровавом состоянии ежедневно еще совершал и совершаю божественную литургию! В то время мне представлялось, что я точно какой-то самый ужасный изверг, страшно сказать, сознательно всегда смешивал Тело Христа с кусками трупными, кусками разорванных тел солдат, и Кровь Спасителя с их застывшею кровью человеческих жертв войны. Вот что значит оправдывать войну Евангелием! Мне казалось, что я безвозвратно погиб и погиб навсегда. И каждый раз, как только я думал о своей погибели, я всегда чувствовал в себе самом какой-то смертельно подавляющий панический страх и в то же время я всегда говорил: «Ах, да будет на веки вечные проклята всякая война! Да будут прокляты, навеки прокляты все человеческие мысли о войне! Да сгинут навеки, сгинут все церковные военные проповеди, стенания и молитвы! О, да будет, да будет же сие, только по одной Твоей (?) милости, Господи!»… Я рыдал. Мне было смертельно тяжело.

Наступило утро, я опять по обыкновению отслужил литургию и снова отправился в лес. В лесу несколько часов я ходил сам не свой. Здесь опять предался молитве. Так со дня на день в самом себе я переживал страшную душевную борьбу. Каждый день я служил литургию, исповедовал и причащал солдат, и каждый день я умирал душой от страшной тоски и скорби. Военное же начальство усмотрело, что мои проповеди и ежедневное служение приносит огромную пользу военному делу. Оно с величайшею радостью ежедневно посылало ко мне целыми колоннами солдат, которые в настоящее время тяжелым бременем лежат на моей совести, как на совести их убийцы. В это время я получил письмо от той девушки, о которой я говорил раньше; прочитав его, я сразу увидел, что вся почва из-под моих ног моментально куда-то исчезла. Весь мир со всеми своими сложностями в мгновение ока превратился для меня в мираж. Вся вселенная покрылась саваном смерти. Я зашатался от неожиданного горя. Как голубь в клетке, билось мое сердце в груди. Ноги подкосились. Слезы брызнули из глаз. Через несколько минут я собрался с последними силами и опять отправился в лес. Тут я пал ничком на снег и, как никогда, молился Христу. Слезы отчаяния душили меня и я, еле выговаривая, взывал: «Господи! Господи! Оглянись, оглянись на меня! Если не так, то скорее, скорее возьми душу мою. Возьми ее, Господи, что хочешь со мной делай, я все безропотно до самой смерти буду переносить, но я хочу спросить Тебя, Царь мой, Христос: хочу спросить Тебя, как Ты решился поступить с этой благороднейшей душой? Ведь Тебе, Господи, известно все, Тебе известны все наши клятвы, все… Может быть, Ты, Господи, одной рукой расторгаешь нас, а другой ведешь к новой работе Твоей святой воле? Я как ничтожнейшая Твоя тварь не знаю Твоего решения по отношению к нам, но Ты Сам знаешь, о, Господи, как тяжело моему сердцу. Я предпочел бы скорее умереть, чем жить без моего друга, но да будет в нас Твоя святая воля. Я только буду теперь, с сегодняшнего дня до самой своей смерти просить и молить Тебя об одном: спаси моего друга. Если она перед Тобою в чем-либо грешна, то ее грехи взыщи, Господи, с меня, а ее спаси. Я хочу, чтобы мой друг был там, где и Ты находишься, я хочу, чтобы она была неразлучно, вечно с Тобою!»

Тяжелое отчаяние все сильней и сильней давило меня. Если бы на это место не пришли солдаты и не подняли меня, изнемогающего в молитве, я так и умер бы на том самом месте.

С этого ужасного, единственного в моей жизни дня, начали сразу и быстро в моей душе снова появляться живые стремления ко Христу. Моя молитва стала все сильнее и сильнее ощущаться во мне, и лучи Света Христова повернулись, наконец, и на мою грешную душу. С этого дня я глубоко почувствовал в своей душе, что Христос опять начинает по Своей любви влечь меня к себе. И я часто с этой поры начал по ночам предаваться молитве. Сила молитвы чувствовалась моей душой, — она стала мне доставлять утешение и бодрость духа. О, в молитве есть необыкновенная реальная сила, она далеко сильнее даже самой смерти! Это я говорю по своему личному опыту. Кто хочет изучить силу молитвы, тот должен молиться не в церкви, не среди общества людей, а в лесах, на полях, во рвах, на высотах гор, молиться тайно, даже тайно от самого себя, с сознанием своего перед Богом ничтожества — только тогда узнается вся сила и мощь молитвы. О, молитва! — она есть живой телеграф от человеческого сердца до самой сущности Святой триединой божественной Троицы! Действительно, в те дни, когда я получил от своего друга письмо, я не знаю, что было [бы] со мною, если бы на помощь мне не явилась молитва. Думаю, что я ни в каком случае не выдержал бы такого ужасного в то время тяжелого состояния духа, какое единственный раз в моей жизни пришлось пережить. Это было не то что нравственные душевные страдания или какая-нибудь самая ужасная мучительная смерть, нет, это было со мной что-то более, чем то и другое вместе. И вот в такое невыносимо тяжелое, адски-мучительное время, я всецело был обязан своею жизнью только молитве. В эти глубоко для меня страдальческие дни, под сильным влиянием молитвы я стал изо дня в день прозревать в самую суть христианской жизни. Прежде всего меня все более стала пленять собою сама Светозарная личность Самого Христа, Христа Евангельского, живого Христа. Затем Его Светоносное Евангельское учение, которое все есть свет, все есть чистый луч солнца. После этого в органической живой связи с Самим Христом и с Евангельским учением меня также останавливала и укрепляла на себе святая Евангельская жизнь истинных христиан первых трех веков. Прозревая в самую суть христианства и строго анализируя его, я пришел к такому убеждению, что первое христианство было все живая волевая практика внутренней духовной жизни. Оно не укладывалось в одну мысль и не было достоянием одной умственной жизни христианина, нет, оно собою охватывало всего цельного человека и больше всего базировалось на воле, а не на мысли, на самой жизни христианина, а не на одних отвлеченных понятиях.