Спиридон Кисляков - Исповедь священника перед Церковью

В эти дни я начал сильно нервничать, лишился аппетита, душа моя была больна. Я уходил в лес. Стояла зима. Холодно было на дворе, холодно было и на сердце. Я был недоволен собою. Было больно за себя. Сухие слезы давили меня. Мне хотелось решительно порвать великую связь со своим личным «я», порвать связь со всем миром, порвать связь со всеми книгами, кроме одного Евангелия, хотелось что-то для своей души сделать такое, чтобы она раз навсегда была свободна от греха и от проклятия Неба — этого-то я желал горячо, очень горячо желал для себя; но когда я взглянул в свою душу, то увидел… О, как я весь превратился в какие-то сплошные корневые отростки, которые органически вросли в плотскую жизнь, в земные интересы! И я ужаснулся. Да и было чему ужасаться!

В самом деле — чего, чего я не делал в своей греховной жизни! Двадцать три года я служил сатане, двадцать три года я изменял Христу, предавал Его, предавался плотским страстям, гордился собою, своими проповедническими способностями, легкомысленно, безумно тщеславился, надмевался, кичился, самолюбовался до самообоготворения, точно сам дьявол! Увы! Нет, нет на земле ни одного грешника, который бы мог сравняться со мною в моих беззакониях и самых страшных преступлениях перед Богом! О, где же Ты, где Ты, мой Спаситель Христос?! О, нет, нужно, обязательно нужно мне снова вернуться ко Христу, оплеванному и всю мою жизнь распинаемому мною Христу, иначе я погибну. О, я абсолютно погибну! Тут я опять начал вспоминать живого Христа, опять мне стало казаться, что я Его хочу любить, и любить по-прежнему! Но вот мое горе: как же я сейчас буду Его любить, когда я теперь, во время войны, ясно для меня, как Божий день, иду в разрез с Его святой волей? Христос принес на землю совершенно новую жизнь, жизнь живой творческой любви и мира, жизнь святого добра, нисколько, конечно, не похожую на нашу земную жизнь. Ее Закон — воля Божия и только. Воля же Божия состоит в том, чтобы всякий верующий во Христа, бесконечно больше и сильнее, чем весь мир, чем всех своих родных — отца, мать, жену, детей и даже самого себя, любил своего живого христианского Бога. И еще: верующий во Христа, как сын Божий, ко всем людям должен питать такую же любовь, какую к самому ему питает Сам Бог, Отец его; я же, состоя сейчас военным священником, занимаясь исключительно травлей одних христиан на других, я своими проповедями натравливаю наших солдат на немцев: как же я могу после этого любить своего Господа? Ах, что же это такое, вся моя жизнь есть страшная измена Христу и беспрерывная вражда против Него!

Что это такое, что я от торговли Им иду еще к большему греху, греху — убийству христиан! Да что же это такое? Я в одно и то же время — служитель Его святого алтаря, проповедник Евангельской правды и в то же время торгующий, спекулирующий своим христианским Богом и травящий одних христиан на других словом Божьим, глаголом Евангельской правды! О, Боже! Каким же я стал грешником, ужасным грешником! Я со времени войны стал убийцею, о, я стал убийцею! Христос дал им жизнь, всем этим солдатикам, окропил их Своею кровью лишь для того, чтобы этим раз навсегда запечатлеть на них Свою печать собственности. Я же, Его служитель, всех этих солдатиков, как собственность Христа, веду на заклание с крестом и Евангелием в руках, веду на убой, веду их своими военными, кровавыми проповедями на вечную погибель! Ах, да неужели я таким злодеем родился? Неужели я из чрева матери вышел таким страшным убийцею? О, лучше бы я не родился в мир, лучше бы чрево матери моей было для меня гробом, вечным гробом, чем жить на свете и быть убийцею людей, христиан! Не знаю, что же мне теперь и делать с собою? В своей такой сатанинской греховной жизни я дошел до самого крайнего отчаянного состояния духа. И я чувствую, как со страшной, смертельно невыносимой болью раздираюсь и раскалываюсь на два непримиримых между собою существа (как будто Бог и дьявол борются между собою в глубине моей души). Одно мое существо порывается и стремится ко Христу, а другое мое существо, наоборот, с еще большей силой влечется, тянется к земле, плотской жизни, к ее временным скоропроходящим интересам, и как оно страшно тянется! До сего дня я удивляюсь, как еще от душевных, внутренних противоречий и страданий я не лишился рассудка; ведь тогда все мое существо рвалось часть за частью, обливаясь кровью моих мучительнейших, душевных страданий! О, как мне было невыносимо тяжело! Но особенно мне было тяжело тогда, когда я входил в церковь и видел, как тысячная масса солдат каждый раз становилась на колени и дружно пела акафист Иисусу Сладчайшему или Божьей Матери. Поистине я от жалости к ним каждый раз плакал, мне до смерти становилось их жалко. В эти молитвенные моменты я от сострадания к воинам проклинал войну, проклинал всю земную власть и на правительство смотрел как на какую-нибудь стаю властолюбивых, кровожаднейших вампиров, упивающихся человеческою кровью и тучно от нее расцветающих! Больше всего я в эти минуты проклинал самого себя. Я говорил: да будет на веки вечные, да будет проклят тот час, когда я родился! Да будет, да будет проклят тот час, когда я рукополагался во священника! Пусть уже одно правительство отвечает и отвечало бы за этих несчастных цветущих здоровою юною жизнью воинов, насильственно влекомых им в объятия холодной смерти! Но вот горе, зачем я, священнослужитель алтаря Христова, являюсь сторонником войны, этого кровожаднейшего государственного правительства? Зачем я являюсь поборником народной христианской войны? Зачем я натравляю одних христиан на других? Зачем я именем Христа вдохновляю воинов на убийство? Зачем в одно и то же время я проповедую людям Христову любовь, Царство Небесное и в то же время этих же людей посылаю с их христианским Богом и божественною религией в царство смерти? О, Боже мой, до чего я дожил! До каких ужасных преступлений я дошел! Дальше этого греха уже идти мне больше некуда. Я стал убийцею, и каким ужасным убийцею! По количеству и качеству моих греховных преступлений, может ли сравниться сам сатана? О, нет! далеко нет, ибо он перед Богом бесконечно чище и праведнее меня, служителя алтаря Христова! Я же из христианского пастыря церкви в настоящее время превратился в одну чистую ложь, в одно чистое сатанинское лицемерие, дьявольское хвастовство, в одно отвратительное, мерзкое, развратное животное, в одну страшную, чистую измену Христу! Я превратился в одно чистое, злейшее отречение от Христа, в одну адскую постыднейшую и кощунственнейшую дерзкую торговлю Христом и, наконец, самый ужасный грех, самое величайшее пред Богом беззаконие, в священника-человекоубийцу, в христианского пророка-травителя одних христиан на других! О, Боже! да как же мать-сырая земля терпит меня, такого величайшего преступника перед Богом! Ведь через меня и мои проповеди миллионы людей должны погибнуть на войне, и погибнуть безвозвратно! О, да будет проклят, на веки проклят тот день, когда первый раз я облекся в священническое облачение, и когда произнес первую пастырскую церковную проповедь к воинам! И вот когда эти несчастные солдаты пели акафист: «Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя!», или: «Радуйся, Невесто Неневестная!», я равнодушно не мог смотреть на них. В эти священные часы молитвы я думал: «Бедный мой солдатик! ты, может быть, уже последний раз стоишь здесь, у подножия алтаря Христова! быть может, уста твои последний раз поют этот сладкий припев акафиста, завтра ты, мой милый друг, окажешься на боевой позиции; завтра душа твоя, может быть, должна будет оставить свою земную хижину и отойти на Суд Божий. И кто знает, как тебя будет судить Бог!»