Спиридон Кисляков - Исповедь священника перед Церковью

Юнкер закончил, вытер свои глаза платком, встал, простился со мной и ушел в свою роту. Его слова перевернули во мне всю душу. Всю ночь я проплакал не смыкая очей. Тяжело было. Несколько раз я спрашивал себя: где же теперь истинное христианство, которое горело бы любовью и стремилось ко Христу чисто коллективным, практическим, святым братским подвигом? Где же находится такое христианство? Но прежде чем искать его и говорить о нем, я должен приступить теперь к своей собственной личной жизни. Я должен оставить свое язычество и в своей личной жизни руководиться исключительно Нагорной проповедью Христа. Довольно служить дьяволу, пора, наконец, обратиться ко Христу и обратиться не словом, а делом, не одними порывами, а трудовой, подвижнической жизнью любви к Богу и людям. Это будет верная, христианская жизнь. Так размышлял я тогда…

Прошло дней пять после моей беседы с юнкером. Ко мне пришел еще один юнкер. Он студент Московского университета. Пришел он ко мне в два часа ночи, во всем больничном. Жаловался, что стал душевнобольным. «Как только первый раз, — говорил он, — взял я ружье в руки, у меня закружилась голова, сердце забилось, выступил холодный пот, и я лишился сознания. Мне было страшно убивать людей. Я вспомнил в это время, как моя мама воспитывала меня, приучала меня жалеть и любить не только людей, но даже и насекомых! А тут я должен был идти и убивать людей. Милый батюшка! Скажите мне, какого вы мнения о войне?» — спросил юнкер. — «Война есть величайшее зло в мире», — ответил я. — «А присяга?» — спросил юнкер. — «И присяга есть зло», — ответил я. — «Так вы толстовец?» — «Нет, я христианин; впрочем, сын мой, я еще великий язычник, но только хочу быть христианином». — «А так ведь Толстой проповедовал?» — «В этом случае он проповедовал Христову истину». — «А как же В. Соловьев оправдывал войну?» — «Владимира Соловьева я, говоря откровенно, не люблю. Не люблю и его оправдание войны, не люблю и его космическую Христову плоть, которая, по моему мнению, немножечко подернута пантеизмом. Вообще, я не люблю таких христианских писателей, которые в своих мозгах христианство высушивают в какую-то отвлеченную, космическую пыль, распыляют ее на всю вселенную. Говоря откровенно, я вообще не люблю книжного, теоретического, отвлеченного христианства, не только не люблю его, но я его презираю и всем своим существом я его отрицаю. Такое христианство для меня хуже, чем какое би то ни было язычество!» — «А как вы, батюшка, относитесь к эстетизму?» — «Эстетизм, по моему мнению, есть путь великого соблазна к пантеизму!» — «Странный вы человек, батюшка», — произнес юнкер и улыбнулся. — «Может быть, и так, по совести скажу тебе, сын мой, если бы я имел такую силу, что мог бы все схоластическое, лицемерное, книжное христианство уничтожить, я бы ни на одну минуту не задумывался над этим, моментально бы его уничтожил и тогда, наверное, меньше было бы лжи, всякой лицемерной фальши и мерзкого ханжества. О, как душа моя не выносит такого христианства, которое все обгажено, все осквернено человеческой изолгавшейся до мозга костей душой! Я хотел бы видеть и знать только такое христианство, сама жизнь которого бы говорила за него, самые скрытые дела которого проповедовали бы о нем как об истинном Евангельском христианстве! И я хотел бы видеть и знать только такое христианство, которое одними своими делами говорило бы о Христе, одною своею жизнью проповедовало бы о Царстве Божием. Ведь эта божественная, святая реальность постигается только жизнью, только делом, а не одною мыслью и некрасивой современной болтовней. О, сын мой! Если бы ты только знал, как я жажду одного лишь живого Христа! Я хочу найти Его; о, если бы я нашел Его, то опрометью бросился бы к Его ногам и хоть немножечко отдохнул бы у Его ног! Своею сложною, культурною жизнью мир задавил меня. Я в нем задыхаюсь. Ах, как мне хочется упрощенной, Христовой жизни, жизни любви Христовой, жизни Евангельского труда и святого подвига. А теперь я очень устал в непосильной внутренней душевной борьбе с собою. А ведь такая борьба есть тяжелый подвиг. Но кроме того, я еще борюсь и с культурным, изолгавшимся, книжным христианством, христианством до мозга костей проникнутым лицемерием, схоластическим, пустым словесничеством. О, как такое современное, языческое христианство душит меня! Я умираю от него! Ведь в нем все таинства Церкви превратились в одни вековые пощечины Христу. Самые христианские храмы превратились в мрачные тюрьмы для Христа, где мы, священнослужители, за деньги показываем Его христианам и где этот Небесный Узник часто подвергается всякого рода циничным насмешкам и издевательствам от этих самых христиан. И вот отныне я ненавижу лично себя и таких же, как я, палачей и продавцов христианского Бога. Ненавижу я и христианские современные школы — рассадники всякого лицемерия и зла на земле. Ненавижу я и всю современную христианскую литературу, которая вся есть язычество, вся есть духовная зараза, очаг духовных бацилл и всякого рода миазмов, заражающих человечество. Наконец, ненавижу я всю современную христианскую культуру, которая вся есть царство дьявола. Всего этого не выносит душа моя. Хотелось бы мне как можно скорее уйти из этого культурного лицемерного, изолгавшегося современного христианства, уйти туда, где находится одна чистая святая простота и правда Христовой жизни. О, как я люблю жизнь Христа! Мне так и кажется, что она вся соткана из одних светлых лучей любви Святого Духа! О, как бы я хотел по образу жизни Христа упростить свою личную жизнь». Я замолчал. Юнкер сидел задумчив. Минут через пять он спросил меня: «Что же мне делать, чтобы стать истинным христианином?» — «Я думаю, нужно любить Христа и жить исключительно по Его Нагорной проповеди», — ответил я. После этого мы еще немного побеседовали и юнкер опять спросил меня: «Почему, отец Спиридон, вы сказали, что Таинства Церкви превратились в одни вековые пощечины Христу?» — «Очень просто, — ответил я. — Дело в том, что все они сведены в нашей церковной, пастырской практике на позорную степень доходных статей, страшного, дьявольского, церковного комерсализма [коммерциализма] для духовенства. Но это не все. В настоящее время вся тяжесть церковного христианства с живой личностью Христа, с Его Евангельским учением совершенно сдвинута на одни таинства Церкви. Церковь уже больше не питается непосредственно лично Самим Христом и Его Евангельским учением, а исключительно одними только таинствами. Сам Христос в церковной жизни не только отодвинут этими таинствами на второй план, но Он даже заменен ими и находится не в самом центре церковной жизни, а лишь на ее периферии. Вот почему эти таинства Церкви являются одними пощечинами Христу! А ведь это ужасно!»