Д. Булгаковский - Великое былое. Воспоминания об Отечественной войне, по поводу её столетней годовщины. Отголоски старины об Отечественной войне 1812 года

Разнесся слух, что французы в Москве; да и тут не все поверили; иные говорили: это союзники к нам подоспели. Ходили наши мужички в Москву и рассказывали, что сами видели Бонапарта у Дорогомиловской заставы. Поднялся стон: женщины голосом выли, и все кричали: «Решилась Россия! Москва пропала»! Покойный батюшка говорить: «Еще неизвестно, кто решился: либо Россия, либо Бонапарт». Мне так сдается, что его из Москвы–то голиком погонять». Уж после-то сколько раз вспоминали мы эти слова.

Потом стали французы по окрестностям бродить, и слышим мы, что отряд стоит у нас в Дмитриеве. Иные из окрестных жителей доставляли им. печеный хлеб. Тогда в Дмитриеве лежал большой запас соли и много медных денег. Этими деньгами и солью, французы платили за хлеб.

Как узнали мы, что неприятель так близко, собрались наши мужички в Раменский лес. Считалось до него верст пятнадцать. Но батюшка посоветовался со старостой, и решили они, что такое дело следует обдумать. Собрали мир, потолковали, и положили, чтобы всякий укладывал свое добро на возы, а между тем будут за французом следить, и лишь только он появится в селе Синькове, что лежит на полдороге от Дмитриева, ударять в набат, и тогда все должны выезжать.

Поднялась суматоха, все уложили, потом вырыли большие ямы, высыпали в них обмолоченную рожь и овес, прикрыли их досками и на доски наложили соломы. Напекли хлебов, из них сухарей насушили, и ждем.

Вдруг к нам из Дмитриева пять казаков: прислали их тоже французов ждать. К каждому казаку приставили по два человека из наших и вооружили их пиками. Кроме нового урожая, был у нас запас в магазинах. Казаки велели их обложить соломой, чтобы зажечь, лишь только подойдет неприятель. Тянуть наш обоз к Раменскому лесу; остались на селе одни лишь казаки, да десять человек к ним приставленных.

Раменский лес тянулся на несколько верст. Мы выбрали низкое место, куда поставили все свое добро и стерегли его поочередно.

Когда ушел француз из Москвы, вернулись мы в свое село: милостью Господней все у нас уцелело. Сокрушались только о своих да о Москве.

Жили мы в ту пору в Смоленске и жили, слава Богу, с достатком, ни в чем не нуждались. Никак дня за два до Спаса Преображения приходилась суббота; народ, отстоявши всенощную, расходился по домам. Только слышим мы, – на улице крик. Выбежали за ворота, глядим – скачет казак и кричит: «Уходите в крепость, спасайтесь! Бонапарт подходит»! Повязали мы свое добро в узелки, да скорехонько в крепость; там и спать улеглись. На другой день, часу в десятом, загремела пальба: это французы пошли на крепость. Не могу и рассказать, в каком мы были страхе! Сидим это в садике, дрожим, как вдруг бомба промеж нас: бух! Не взвидели мы тогда света Божьего, крикнули, да сколько хватило прыти, в погреб: там и спрятались.

Ну, положим, мы были дети, а и большие–то не лучше нас смекали. Иные думали, что оба войска – наше, значит, и французское – пойдут друг на друга кулачным боем. Которые посмелее, взбирались на деревья, чтобы оттуда смотреть на эту баталию. Однако как стали разбивать зубцы на стенах, тогда поняли наши молодцы, что значит бомбардировка!

В такой тревоге подошел праздник. После всенощной владыка Ириней вынес из собора икону Божьей Матери. Певчие поют «Взбранной воеводе», а народ валить следом и плачет навзрыд.

Что ни улица, то и пожар; куда ни ступишь, везде натыкаешься или на чужое добро, сваленное в кучи, или – хуже того – на больных, да на увечных; стонут сердечные… А бомбы-то, бомбы так и крестят небо. В церквах, которые еще уцелели от пожара, в те самые часы шла служба; ярко горели свечи, мерцали лампадки; горячо молились православные, обливаясь слезами.

После Покрова, видим мы, что французы начинают голодать. Сколько раз совали они нам в руки толстые пачки денег, лишь бы достать им кусок хлеба, а мы бы и рады, да неоткуда. Пока еще можно было, сами ходили по ночам, да собирали в огородах свеклу, картофель; и что, бывало, удастся вырыть, то спрячем в яму, досками ее прикроем, притрусим землей; по ночам и печи топили. Ну, а как начались холода, так и самим пришлось круто; доходило до того, что за пуд ржаной муки платили 17 рублей, а пшеничной – 27 рублей. Вот какие были цены в Смоленске.

Под конец, целых двенадцать дней ни за какие деньги невозможно было достать хлеба. Холод своим чередом: мерзнуть французы в своих мундиришках и с нас тащат всю теплую одежду. Кто посильнее, тот еще за себя заступится… И много их тогда пропало, от холода да голода. Шли раз наши улицей, и видят издали, – часовой стоить у генеральского дома, и как будто прислонился к дереву. Подошли, а он вытаращил глаза и не моргнет – замерз сердечный. По деревням, почитай, то же самое было. Вышел как–то приказ, чтобы скупать весь хлеб. Многие деревни не согласились: «С чего это – говорят – взял супостат, что мы будем ему провизию поставлять?»

Побоища бывали. Как где покажутся французы, так крестьяне идут на них с вилами, с топорами, не то с оглоблями. В иных селах сами помещики водили крестьян.

Из села Бердилова, Павел Иванович Энгельгардт положил свой живот за такое дело. Когда, значит, его схватили и привезли в Смоленск на суд, генерал стал его уговаривать, чтобы он пошел на службу к Бонапарту. Павел Иванович на это отвечал: «Нестаточное дело вы говорите, потому я служу Царю Православному»! Они, супостаты, взвели его на крепостной вал, да там и расстреляли. Все о нем жалели, царство ему небесное!

На Москве, сказывают, только и говорили про француза, покуда он еще не проявился. Когда же москвичи прослышали, что под Бородиным был бой, и что путь французу чист, разом поднялись с насиженных мест. По улицам потянулись кареты, повозки, в казенных местах выгружали бумаги; из церквей вывозили святая иконы, купцы очищали лавки. У заставь была такая теснота, что ждали своей очереди по полусуток. Кому и удавалось выбраться, тоже не знали, что делать: добьется кое–как до деревни, а там не пускают в избу ночевать: «Зачем из Москвы выезжали? Зачем покинули ее врагу на разграбление?» Москва тем временем все пустела, да пустела. Куда, говорят, ни взглянешь, – ворота заперты, ставни затворены – даже тоска забирает.

Так подошло новолетие. Приехал владыка Августин в Успенский собор обедню служить. Как кончилась обедня, подошел народ к кресту, владыка и говорить: «Когда–то приведет нас Господь помолиться опять в этом храме»? – а у самого голос дрожит от слез.

На другой день стали проходить через Москву наши полки. Тут все, которые еще оставались в городе, выбегали на встречу узнать, что нового? А солдаты говорят: «Выходите с хлебом–солью встречать дорогих гостей: Бонапарт идет у нас по пятам, – поклонились ему матушкой Москвой»! Священники надели ризы, повышли на паперть; которые полки наши проходили мимо, тех кропили святою водою и благословляли на брань.