Николай Благовещенский - Среди богомольцев

– Обе десныя: там одна часть, а тут другая… Да ты лучше не рассуждай, прибавил монах: – тут вера нужна, а благодать-то везде едина. Вот вас, мирян, лукавый постоянно спутывает такими глупыми сомнениями; а станете исследовать судьбы Господни: во всём усумнитесь, а демон только того и хочет. Нет, оставь лучше, друже, свои вопросы! Страшно за тебя делается.

– Что же делать то, батюшка, научи!

– Молись крепче, молитва поможет…

И молится потом такой поклонник, и гонит прочь он лукавые мысли, а сомнение всё таки не выходят из головы: почему две правые руки, да почему вода горькая? С этими сомнениями так и уедет он в мир, да и там едва ли кто даст ему на них прямые ответы, кроме веры… – «Так лучше же, скажет он: – и не думать о таких вещах, а то зайдет у меня ум за разум.» – И плохо ему!

Счастлив тот из поклонников, кому удалось составить убеждение не под влиянием Афона, кому не приходилось вглядываться в самую глубь аскетизма монашеского, в необычайную борьбу плоти и духа во имя Христа и царства небесного! Счастлив тот, кому не пришлось среди этой обстановки искать ответов на свои сомнение и на самом себе прочувствовать часть той нравственной пытки, какую, волей или неволей, наложил на себя аскет афонский! Горькие впечатление оставляет эта борьба и надолго, слишком на долго она отзывается на сердце жгучею болью…

Пусть же лучше на Афон ездят поклонники сильные духом, видевшие виды на веку своем и с крепкими нервами. Им, по крайней мере легко, без всякой нравственной боли обойдется это путешествие.

В первых главах нашей статьи мы сказали, что много борьбы приходится выносить на Афоне монаху, привязанному к миру, и что эта тяжкая борьба или преждевременно сводит в гроб отшельника, или, умерщвляя одну за другой все его человеческие силы, превращает его в существо отвлеченное от земли и её интересов. Трудна эта борьба, но она имеет особенный религиозный смысл: волей или неволей произнося клятву, монах силится исполнить ее, дабы получить после смерти вечное блаженство, обещанное ему за строгое исполнение этой клятвы. Мрачная обстановка его жизни монашеской и невозможность удовлетворять своим человеческим потребностям, служат для него счастьем, потому что помогают достигать известной цели. Но каково жить, при таких условиях, человеку, мало мальски развитому и не связанному монашеской клятвой? Каково жить здесь мирянину, у которого грешная натура просит жизни общечеловеческой, кого томит множество вопросов и желаний неудовлетворимых на Афоне?… Конечно, мирянин, свободно располагающий собою, редко остаётся здесь на долго; но бывают разные нравственные обязательства, не позволяющие выехать с Афона ранее определённого срока, и жизнь такого человека, особенно если он молодой, не жизнь, а пытка, и на эту пытку обречены все миссионеры, учёные и художники, посылаемые сюда из мира для изучение местных древностей и которым иногда приходится оставаться здесь по нескольку лет.

Афон служить также местом ссылки для преступников разного рода и местные епископы, вероятно, сами хорошо понимают значение Афона, если посылают сюда, на церковное покаяние, провинившихся мирян. Наказание тяжёлое, но совершенно бесполезное; потому что никогда не достигает цели своей.

Раз, гуляя от скуки по прибрежью Ивера, я встретил такого ссыльного. Худой и грустный сидел он на камне у самой воды и глядел на чуть заметный вдали берег Фракии, своей родины. Холодно оглядел он меня сначала, но потом знать заметил во мне что-нибудь товарищеское и разговорился. Он кончил курс в афинском университете и скоро после этого сослан на Афон за то, что имел дерзость нагрубить местному архиерею. Горько жаловался он мне на своё положение, и в его жалобе слышалась то бессильная злоба, то безнадёжное, мертвящее отчаяние.

– Вы тоже ссыльный? спросил он меня.

– Нет. Меня удерживают здесь казённые работы, надо кончить их.

– И вы по доброй воле поехали сюда?

– Да, но я прежде не знал Афона.

– А я знал его хорошо, но пришлось-таки ехать… Придётся ли уехать отсюда – не знаю, но чувствую, что с каждым днём упадают мои силы. Любил я когда-то чтение, музыку, разговоры, любил общество, а здесь всё это проклято; все смотрят на меня дико, как на сумасшедшего, велят каяться. Я покаялся бы, если бы после покаяние меня выпустили отсюда, а то нет, говорят нельзя. Так, вероятно, и сгибну!… Знаете, я подчас боюсь здесь за свой рассудок; бывают минуты, что руки на себя наложить хочется, да и наложу, кажется, а то сил не хватит.

– А много вам ещё остаётся жить здесь?

– Еще полтора года. Шутка-ли? Где же тут вынести. Они говорят, что это тоска по родине? врут: это ясный протест человеческой натуры против жизни такой, голод ума и сердца от недостатка знаний и чувств… А ведь молодость не воротится!… Если бы вы знали, как я их ненавижу: готов разорвать каждого.

– За что же? заметил я, – они не виноваты. Большинство отшельников верят искренно, исполняют свой долг с сознанием и мучатся не меньше нас, так что иногда вчуже больно бывает смотреть на их борьбу. Их ли тут винить надо?…

– Мне оттого не легче.

– Но я и не думаю утешать вас.

– Извините меня, перебил он, быстро вставая. – Я всех и всё теперь ненавижу: смотрите пожалуйста на меня, как на сумасшедшего. Да я и в самом деле сумасшедший.

Он быстро удалился. Что с ним сталось потом – не знаю.

Знал я ещё одного молодого художника. Приехал он на Афон свежий, здоровый, полный разных надежд, и, как художник, слишком мечтательный. С беспечным смехом рассказывал он мне о своих дорожных приключениях, предполагал снимать виды Афона, чтобы потом и издавать их в свет и с жаром мечтал о светлой будущности. Через четыре месяца мы опять где-то встретились; он уже заметно посунулся и пожелтел, в нём появилась какая то нехорошая задумчивость.

– Скоро же отделал вас Афон, сказал я.

– Да, воздух здесь вредный, ответил он. – Однако Афон меня занимает не на шутку, тут много любопытного и непонятного.

– А ваши рисунки?

– Идут понемногу.

– И будете издавать их?

– Нет я так, для себя только… Да и некогда, по правде сказать, работы у меня очень много, а в свободные часы хожу с братией в церковь. Мне нравятся здешние службы.

– А монахи?

– Между ними много фанатиков, но есть великие люди.

Художник начал рассказывать мне о своих новых знакомствах; в разговорах его не было уже прежней живости: в них просвечивался мрачный отпечаток Афона. Перед отъездом с Афона я ещё раз увидел его и в этом бродячем скелете едва узнал прежнего бойкого юношу. Я напомнил ему нашу первую встречу. Тот слегка улыбнулся, но ничего не ответил.

– Вы верно очень скучаете здесь? спросил я.