Венделин Кнох - Бог в поисках человека

Новозаветная, а равно и апостольская, экзегеза служат для Оригена образцом и стимулом, ведь эти толкования Писания глубже раскрыли духовный смысл Библии посредством аллегорической ее интерпретации в богословских и моральных терминах. Хотя об отдельных положениях учения Оригена нам трудно судить на основании немногочисленных оставшихся от него текстов, можно с уверенностью утверждать, что первое письмо Климента Александрийского (96/97), труды Иустина († 165) (в которых явно заметно влияние Аристотеля), Мелитона Сардского († ок. 190), чьи разъяснения Ветхого Завета целиком христологичны, Теофила Антиохийского († ок. 186) и, прежде всего, Иринея Лионского († ок. 202) проложили путь [для христианского понимания Св. Писания]. Ириней {143} в истолковании ветхозаветного откровения улавливает «вертикальный, метафизический порядок, присутствующий в виде аллегории (земное – небесное) и историческую типологию (нынешнее – грядущее) в единой схеме. Поэтому он не отделяет друг от друга типологию и аллегорию, понимание Писания с точки зрения истории спасения и его символическое истолкование» [364]. Таким образом, Ириней может говорить в отношении Иисуса Христа об anakephalaiosis («сведение воедино»); этот термин означает, «что все прошедшее указывает на Иисуса Христа и к Нему направлено, что Он есть цель, содержание и исполнение всех символов творения и всех ветхозаветных типологий. Христос есть единое Слово, собирающее воедино все предписания закона. Поэтому все историческое откровение должно толковаться в христологической перспективе» [365]. – К тому же, на Оригена оказал влияние Ипполит Римский († ок. 236), проповеди которого Ориген слышал в Риме в 212 г. [366], а также Климент Александрийский (140/50 – 216/17).

Достаточно бросить беглый взгляд на Ветхий Завет, чтобы понять, что вместе с мессианской и эсхатологической вестью пророков уже началась типологическая интерпретация писания, которая была продолжена в новозаветной типологической экзегезе: она рассматривает обетование Ветхого Завета как обетование о Иисусе Христе, которое исполнилось с Его пришествием (ср. Рим 5, 14). Для Павла после его отхода от иудаизма стала ясна необходимость подобного рода толкований Ветхого Завета, поэтому его аллегорическое истолкование вполне закономерно. Иоанн открывает в эсхатологической перспективе спасения «чаяние […] постижения учения (истины) и наступления будущего века. Для Павла, синоптиков и Иоанна новозаветное слово, как и ветхозаветное, может и должно стать предметом типологического и аллегорического истолкования» [367]. – Для Оригена ключ к правильному пониманию Священного Писания следует искать в способе, каким действовал сам Иисус; а Он говорил поначалу именно притчами и только потом разъяснял их в узком кругу учеников, являя образец аллегорического истолкования. Кроме того, образцовым учителем для Оригена был Павел, вдохновенный апостол: «Благодаря живущему в нем Духу Божию он отважился сказать с глубоким убеждением: “А нам Бог открыл это Духом Своим” (1 Кор 2, 10)» [368]. Тем самым, Ориген, ссылаясь на ап. Павла, ставит в один ряд с историческим и буквальным истолкованием Писания (первый смысл Писания) еще и историческую {144} экзегезу, при помощи которой он выявляет (в качестве второго смысла Писания) аллегорическое, соответственно, типологическое его истолкование и (в качестве третьего смысла) «moralitas» (как «tropologia» ).

«Антиохийская школа также признавала в своей theoria некий высший смысл Писания» [369]. – Положения о Троичном смысле Писания придерживались, ссылаясь при этом на Оригена, также Руфин (345–410/11); [PL 21, 299f., 314], Иероним (ок. 347–420) в комментарии на Книгу пророка Иезекииля 5 к 16, 31; PL 25, 147, а также Евхерий († ок. 450) – высокообразованный и ценимый всеми епископ лионский, игравший важную роль в Средневековье в связи исследованием истории латинского текста Библии как автор двух обширных экзегетических трудов – Formulae spirituales intelligentiae [370](грандиозная попытка аллегорического толкования) и Instructionum libri II [371](ответы на трудные вопросы, касающиеся Библии, а также греческих и еврейских слов и выражений, согласно Иерониму) [372]. При посредстве папы Григория I Великого (ок. 540–604), Исидора Севильского (ок. 560–636) и Беды Достопочтенного (672/73–753) эта экзегеза переходит по наследству в схоластику. Мы находим ее у Абеляра, Гуго и Ришара Сент-Викторских.

Иоанн Кассиан (ок. 360–430/35), влиятельнейший учитель латинского монашества [373], в своей экзегезе Св. Писания добавляет к перечисленным еще один смысл. В сочинении Collatio Patrum [374], законченном после 425 г., – «учебнике монашеского исследования Библии» [375](этот труд демонстрирует сильную зависимость от Оригена и других раннехристианских писателей) – Кассиан упоминает (II, 14, 8) анагогию , которая включает в истолкование писания измерение эсхатологических чаяний. «В аналогии предначертаны таинства Иисуса Христа и Его Церкви, анагогия возводит к небесным (эсхатологическим) таинствам; анагогия здесь понята у же, чем в других местах у отцов Церкви» [376]. Это четверичное деление при посредстве Рабана Мавра (780–856) и Гонория ( Honorius von Autun ) стало определяющим для богословия высокой схоластики XIII в. Здесь следует указать на мнемоническое стихотворение Августина Датского († 1285): «Littera gesta docet; quid credas, allergoria; moralis, quid agas; quid speres, anagogia» [377]. Даже Мартин Лютер явно его упоминает (W. A. 57, 98 к Гал. 4, 31). {145}

Схоластическое богословие, развивавшееся на протяжении трех периодов – ранней схоластики (ок. 1080–1230), высокой схоластики и поздней схоластики (от 1320–1520) углубило учение о Божественном вдохновении и связанное с ним истолкование Св. Писания, исходя при этом из доставшихся ему в наследство воззрений. Уже для ранней схоластики Св. Писание имело смысл боговдохновенного [свидетельства] и это же относилось к его толкователям, что и устанавливает явно Ансельм из Лаона (Anselmus Laudinensis). Поэтому в размышления о Божественном вдохновении вовлекаются уже ветхозаветные пророки, чьим уделом стал дар откровения: «Prophetia est inspiatio vel revelatio divina» [378] – так писал уже Флавий М. Авр. Кассиодор [379]. Таким образом, признавая боговдохновенную природу Св. Писания, [учителя Церкви] не только указывали на его исключительное значение, но и, имея в виду агиографические сочинения и отвергая учение о вербальной инспирации [380], обосновывали необходимость истолкования Писания в соответствии различными измерениями смысла. Так Петр Абеляр пишет:

«Поскольку мы в самом деле исследовали прошлое согласно его историческим корням и историческим истинам, нам угодно теперь пересказать его, подвергнув моральному, а в последствии и мистическому, истолкованию. Истолкование называют моральным всякий раз, когда сказанное так используется для морального назидания, чтобы в нас или благодаря нам пробудилось добро, каковое необходимо для нашего спасения. […] Мистическим же истолкование называется тогда, когда мы учим: то, что должно было исполниться с наступлением благодатных времен в Иисусе Христе, или то, что, как удостоверяет история, было заранее предначертано в качестве грядущего, уже таинственно прообразовано [в Писании]» [381].